Четыре рассказа - [7]

— Ну, а звать Вас как? — наконец спросил я его.

— Зубов, красноармеец Зубов.

— Художник Зубов, — поправил я.

— Ну пусть будет так. Художник Зубов. Даже сказать, простите, приятно «художник Зубов». Да, я художник, — и сказал он слово «художник» с особой глубиной, чувством и проникновением в смысл этого слова. Так говорят, видимо, о своей профессии, о цели и смысле своей жизни.

— А откуда Вы? — спросил я.

— Из Курска, — ответил Зубов.

— И работали там?

— Да, и работал и жил всю жизнь в Курске. Был там председателем Союза.

— Союза художников?

— Да, областного. — Не без гордости уточнил Зубов.

— Вот оно что. А Вы говорите «разговор у нас случайный». Случайно лишь то, что до меня этого разговора с Вами не вели. Подумать только, руководитель художников целой области. Так Вы не только за себя отвечаете, а еще и за то, что курские художники за войну создадут. Да, а вот я Вам даже блиндаж под мастерскую обещать не могу. Он у меня самого редко бывает.

— Ну что вы, что вы, — Зубов будто стал успокаивать меня. — О какой мастерской может быть речь. То, что Вы мне уже предлагаете, мне кажется даже больше возможного. Я художник не только по названию. В живописи, в рисунке моя жизнь. Я благодарен Вам бесконечно, что Вы заметили и поняли меня. Но я не знаю, возможно ли все, что Вы говорите. Боюсь, для меня это только мечта. Ведь военная служба и дисциплина. У меня есть мое место в строю. Я должен на нем стоять.

— Ей богу, то место, где Вы стоите сейчас, — убеждал я Зубова, — это не Ваше место. У меня тоже не совсем то место, где бы Вам надо быть, но оно все же будет ближе к Вашему настоящему месту. А, между прочим, то что нас окружает ежедневно, специально придя на этюд, не найдешь. Ну как это можно назвать: пожалуй, жизнь на переднем крае войны.

— Это замечательно, — говорил Зубов, — но ведь это будет дезертирство, если я уйду отсюда без приказа. А отпустить меня отсюда не отпустят. Ведь я боец-санитар медсанбата.

— Не беда, — решил я вслух, — дезертируют с фронта в тыл, чтобы шкуру свою спасать, чтобы уклоняться от боя и опасности. Дезертиров в тылу ловят, судят и по обстоятельствам либо расстреливают, либо отправляют на передний край, то есть обратно вперед. А если дезертируют вперед, в пекло, а не назад, это уже не дезертирство, а в худшем случае сочтут за недисциплинированность. Для вида, может, пожурят, а в душе — похвалят. А впереди и не найдут. У нас ведь контролеров не бывает. Есть лишний человек на батарее и слава богу. Хуже, когда нет, стрелять некому. А так бывает. Я сам в ноябре из госпиталя вышел, — продолжал я. — Мне направление в кадрах дали в Среднюю Азию, в училище, курсовым командиром. Я попробовал отказаться. На меня накричали. Мол, лейтенант, мал еще рассуждать, куда тебе ехать. Пригрозили. Увидел я, что разговаривать с ними напрасно, взял предписание в тыл, а поехал в свой полек. Доложил командиру полка. Он сказал, чтобы бумагу эту я употребил по своему усмотрению, и на другой день послал принимать батарею, комбата там убило. И вот уже месяц, как снова командую. Пусть кто-нибудь попробует меня теперь назад вытащить. Да и пробовать не будут. Такая глупость никому в голову не придет.

— Товарищ лейтенант, если будет все, как Вы говорите, я на все согласен. И, поверьте, лучшего для себя даже желать не могу.

— Нет, все как я говорил, так и будет. Что-то будет хуже, а что-то будет лучше. Могу лишь гарантировать, что фрицев мы добьем через годик, через два, а может и через три; могу гарантировать, что сюжетов будет через край, а рисовать будет Вашей главной обязанностью. А кроме того, надеюсь, что сотрудничество наше будет длительным, т. к. я ни в земельное, ни в здравоохранительной ведомство не собираюсь, думаю, и Вам туда тоже не к спеху.

— Ну а как же действительно мне к Вам перейти? — стал уже серьезно, по-деловому спрашивать Зубов.

— А вот так, — ответил я, — пойдем, да и все. Ушли и поминай, как звали. Ведь сами понимаете, здесь Вам рисовать трудно, а пользы, как от художника, от Вас больше, нежели от того, что носилки носить. Конечно, если бы попросить, все приличнее было бы, законно. Но ведь как они отпустят? У командира медсанбата таких прав нет. Да и потом, кто свое отдаст? Все больше люди порядочные любят к рукам прибирать, а не разбазаривать.

— Ну ладно, допустим, уйду. А как же раненые? Кто их носить будет?

— Ничего. Другого санитара найдут. Придержат легкораненого или выздоравливающего, вот и все. В медсанбате это делать умеют. Сами знаете.

— Это все так, понятно, — интересовался Зубов. — А как же меня числить в медсанбате будут?

— Ничего. Несколько дней пройдет и спишут.

— То есть как спишут?

— Да так. Война многое списывает. Еще не такое списывает. Обман, конечно. Да не наша в этом вина. Ведь мы это не против общего дела делаем, а на пользу. Хотя метод, конечно, незаконный. А если хотите, я, пожалуй, сам через несколько дней приду в медсанбат и скажу. — Но тут я подумал, что придти-то уже вновь не смогу. Ведь не каждый же день перегруппировка, да еще в районе, где этот медсанбат стоит. Надо же воевать, а с НП не уйдешь. — Хотя как придти-то сюда вновь? — продолжал я. — Ладно, с кем-нибудь из раненых, или когда раненых повезут, передам, что видели Вас живым и здоровым, и, что воюете Вы теперь на переднем крае, и чтобы искать Вас не пытались, все равно не найдут, и что не дезертир Вы, конечно, а Вас просто забрали в другую часть. Вот так. Это, пожалуй, будет самое лучшее. Домой письмо, на всякий случай, сразу напишите, что переведен в другую часть, чтобы дома не пугались, если получат извещение, что пропал без вести.