Четыре письма о любви - [3]

Нам потребовалось не меньше недели, чтобы навести в доме подобие порядка. В небольшую комнатку рядом с прихожей поместились все наши оставшиеся ковры и стулья. Именно туда моя мама уходила по вечерам, когда я ложился спать, и сидела там одна, глядя на огни в окнах соседских домов и гадая, что мы будем делать со счетами, когда закончатся деньги от продажи мебели.

Напротив этой комнатки находилась теперь мастерская моего отца. В первый месяц я ни разу туда не заходил, и только когда отец ненадолго открывал дверь, я мельком видел внутри рулоны холста, деревянные подрамники и небольшую гору наполовину выдавленных тюбиков темной масляной краски, которые, словно умирающие слизни, корчились на полу под столом. Но теперь, лежа в своей постели светлыми летними ночами, я часто переносился туда в воображении: за два месяца отсутствия моего отца, художника, я много раз представлял себе, будто он никуда не уезжал и мы не видим его просто потому, что папа с утра до вечера работает в мастерской.

Потом настала пора летних каникул, и я получил табель, из которого следовало, что мое образование находится под угрозой. Неудовлетворительные оценки я получил по всем дисциплинам, за исключением английского; впрочем, и с этим предметом у меня возникли проблемы, поскольку преподаватель счел нужным указать, что у меня чересчур богатое воображение. Неудивительно, ведь мое сочинение называлось «У нас дома – слон».

Как-то субботним вечером, когда мы с мамой сидели друг напротив друга за кухонным столом, она вдруг прошептала с непонятной настойчивостью в голосе, что я теперь – маленький мужчина и что мне нужно как можно лучше учиться, чтобы получить хорошую работу и зарабатывать деньги. Мне тогда было двенадцать лет и семь месяцев, но, глядя на мамино округлое лицо, я отчетливо различал на нем печать беспокойства и боли, которую наложил на него Бог. Вся мамина миловидность, задорные кареглазые улыбки и звонкий смех, сопровождавший меня на протяжении всех моих детских лет, – все исчезло в то первое лето. Передо мной вдруг оказалась усталая, стремительно одряхлевшая женщина, больше похожая на какую-то старую домашнюю машину или прибор. Теперь она сидела, крепко сжав руки перед собой; если же одна из них вдруг высвобождалась, то тут же взлетала к лицу, потирала щеку, а потом снова опускалась, ненадолго задерживаясь возле губ, превратившихся в тонкую ниточку. Соседи тоже больше к нам не заходили и не звонили, и вскоре наш дом начал казаться мне чем-то вроде уединенного острова – местом, откуда Уильям Кулан отправился на поиски сюжетов для своих картин. Каждый раз, когда мама посылала меня в лавку, расположенную дальше по улице, я старался прийти туда в последние минуты перед закрытием. В это время покупателей там уже не было, и когда я просил продать мне банку бобов или консервированного супа, который заказывала мама, грудастая, одышливая миссис Хеффернан обязательно давала мне бесплатный пакетик леденцов или желейных конфет. «На́ тебе, детка, – говорила она, глядя на меня поверх очков с полулунными линзами, и я чувствовал, как меня обдает запахом ее духов. – Возьми, скушай сам».

Примерно через месяц, отправляясь за консервами в лавку, я научился задерживаться перед последним поворотом, чтобы растрепать волосы, выдернуть из-за пояса джинсов хвостик рубашки и втереть немного пыли в шею и в кожу возле рта. Этот трюк неизменно заставлял миссис Хеффернан покинуть ее место за прилавком; отдуваясь и бормоча себе под нос что-то неодобрительное, она подносила к губам уголок фартука и, послюнив его, приводила меня в порядок, а потом давала мне пакет разносортных яблок или апельсинов, чтобы я «кушал витамины» и «поправлял здоровье».

В то первое лето мы даже не знали, вернется ли папа вообще. Мама, разумеется, твердила, что да, вернется, что мы снова будем счастливы и что папа будет очень рад, когда узнает, что я все лето читал учебники и стал ужасно умным. И чем чаще она это повторяла, тем больше я читал, оставив голкиперские перчатки на комоде возле окна. Я буквально пожирал книги в тщетной надежде отыскать в них историю какого-нибудь другого мальчика, чей отец был бы художником.

Между тем деньки стояли буквально золотые: недаром ирландское лето воспевали поэты! Наша газонокосилка была продана вместе с мебелью, и в палисаднике перед домом раскинулся настоящий луг, пестревший маргаритками и полевыми цветами. Трава вымахала чуть не в три фута высотой, и по вечерам я иногда выходил из дома, чтобы лежать среди зеленых стеблей, слушать, как упруго колышется вокруг меня травяное море, и глядеть в небесную синь, которая сгущалась и темнела, пока на ней не начинали появляться первые звезды. Мне хотелось спать, но я упорно не закрывал глаз, думая о своем отце, который где-то далеко рисует этот накрывший меня звездный шатер ночи.

4

К середине августа мы получили от папы две почтовые открытки. Одна пришла из Линейна в графстве Майо, другая – из Гленколлемкилла в Донеголе. В обеих папа сообщал, что дела у него идут хорошо и что он много пишет. В обеих он обещал скоро быть дома. Мама положила открытки на кухонный подоконник рядом со столом, и по утрам, пока еще не пришла пора снова отправляться в школу, я перечитывал их снова и снова, глотая жидкий чай со скудной добавкой молока и с беспокойством ощупывая заплатку из серой ткани на колене моих школьных брюк.