Четыре Любови - [15]

На пороге стояли пятеро: двое в форме и трое в штатском: четверо из Тулы, один — из Москвы.

— Простите, вы Генрих? — поинтересовался главный в форме с капитанскими погонами.

— Ну конечно, мой друг, — ответил ничего не подозревающий художник. — Я Генрих.

Удивиться он успел лишь после того, как его ловко оттеснили к стене и привычным движением прохлопали карманы. Группа захвата прошла в квартиру и осмотрелась. Штатский заметил лежащий на видном месте паспорт, открыл, пролистал:

— Как же так получается, Генрих Юрьевич, — нехорошо, по-ментовски улыбнувшись, поинтересовался он у хозяина. — Работаете, работаете, а на обстановочку нормальную никак не заработаете? — Он брезгливо кивнул на пол-литровую банку с окурками. — Недоплачивает Глотов?

Геник поднес дотлевающую папиросу к губам и сделал последнюю конопляную затяжку. Он уже отчетливо понимал, что — последнюю.

— Какой Глотов? — удивленно переспросил он мента. — Никакого Глотова не знаю, дружочек.

— Вот этот вот Глотов, — прояснил ситуацию другой в штатском и протянул Геньке недоделанную доверенность на Толиково имя. — Анатолий Эрастович. — Затем достал из кармана другой листок. — А это ордер на обыск.

Генрих поправил очки и близоруко опустил глаза на бумагу:

— А-а-а-а, этот… Сейчас… — Он поднял глаза и уставился в потолок. Немного помолчал, обмысливая что-то свое, и твердо произнес: — Этого Глотова я не знаю. И никакого другого тоже не имею чести.

Второй в погонах, московский, самый незаметный, в это время вытаскивал из ящика упаковку травы в полиэтилене. Он внимательно взглянул на Геника и шепнул первому:

— Увозите в Тулу. Бесполезно. Этот не расколется…

Раздался телефонный звонок. Крайний в штатском взял трубку, послушал.

— Тебя, художник, — сказал он и протянул ее Генриху.

В трубке была Люба Маленькая:

— Пап, а ты за гэкачепэ или против?

— А кто это? — переспросил он, но сам же не дал ответить. — Маленькая, передай Леве, что меня арестовали и увезли. — И выдернул шнур из розетки.

Суд над бригадой в составе шестерых автомобильных злоумышленников, включая организатора дела Анатолия Глотова, четверых его подельников разных воровских направлений и несчастного верного Геньки, смутно догадывающегося о дальнейшей судьбе своих графических произведений, но не вникавшего в состав не им налаженного рисовального преступления, состоялся в Новомосковске, по месту обнаружения преступного замысла.

Лев Ильич, как только начался процесс, прибыл в Новомосковск с кучей придуманных им бумаг от кучи творческих союзов, характеризующих Геника с самой творческой стороны.

— Свидетель Казарновский-Дурнев Лев Ильич! — объявил судья. — Что вы можете показать по делу?

— Дурново, — поправил Лева судью. — А не Дурнев.

— Кого? — не понял судья. — Я говорю, по делу что?

Лева внутренне махнул рукой и приступил к свидетельским показаниям:

— Представьте себе, — обратился он больше к залу, чем к суду. — 1981-й год. Разгар брежневского правления. Международный конкурс плаката в Греции, посвященного инвалидам. — Он по-доброму посмотрел в сторону завсегдатаев-старичков и старушек. — Обвиняемый, Генрих Юрьевич, — участник от нашей страны. И этот человек, — Лева с гордостью посмотрел на Геньку, — придумывает следующее: четыре кисти рук, спаянные в замок. И одна из них — протез. И название: «ВСЕ ВМЕСТЕ!» А еще ниже — «ЛЮБОВЬ!». — Он перевел дыхание и взволнованно закончил доклад. — Четыре кисти — четыре руки — четыре любви человека к человеку. Греки такого еще не видели. И он ПО-БЕ-ДИЛ! Этот плакат висит сейчас в общественной приемной ЦК профсоюза работников культуры. И каждый раз, когда я прохожу мимо этого произведения, я горжусь, что этот человек — обвиняемый! — тут он смутился и быстро поправился. — Э-э-э… То есть, я хотел сказать… что обвиняемый — этот самый человек!

Левка прощально посмотрел на друга и сел на место. Почти все из сказанного было импровизацией, но выстроенной на основе частично правдивых и при иных совершенно обстоятельствах имевших место фактах. Зал зааплодировал…

— Две-е-е, — наполовину шепнул — наполовину губами показал ему Генька, пока судья призывал зал к порядку. Лева не понял и вопросительно кивнул в обратном направлении. — Две любви, а не четы-ы-ы-ы-ре, — губами по верблюжьи уточнил автомобильный художник, продемонстрировав кисти рук. — Руки — четыре, человека — два…

Геня никого не сдал и ни в чем не признался, и поэтому по 196-й статье — за изготовление фальшивых документов — получалось при максимальном сроке меньше, чем по 224-й — за хранение и распространение наркотических веществ. Распространение при помощи следака притянули, расфасовав Генькину дурман-траву по дозовым упаковкам, и получился законный семерик. Но с учетом такого неслыханного для Новомосковского суда Левкиного вмешательства с применением инвалидного человеколюбия Генрих получил не семь положенных лет, а шесть и без конфискации. Четырем глотовским быкам тоже дали сроки немалые, на них еще висела куча разного плюс рецидив, но на Глотова они работали не впрямую. Плакат с инвалидной любовью, спиритически выпрошенной Левой из спертого воздуха судебного зала, пролетел над головами присутствующих, плавно перекочевал в зону конвоя, чиркнул краем крыла по председательствующему, по обоим заседателям и, сократив Генику год отсидки, вылетел вон.