Четыре истории из жизни государственных преступников - [17]

Из школьного класса, где Гальдикас окончил колдовать с картошкой, дощатая дверь, закрытая сейчас, вела в каморку, где стояла деревянная лежанка, накрытая коричневым солдатским одеялом; к одной бревенчатой стене был приколочен дощатый стол, к другой — четыре полки, на которых стопками лежали школьные учебники, а в третьей стене было окно, выходящее на запретку. В этой каморке вот уже несколько лет жил и работал учитель, двадцатипятилетник Иван Гордеевич Кортиков. Каждый зек в лагере знал, что Кортиков в свое время был полковником артиллерии в армии изменника Родины генерала Власова.

Бывший изменник Родины, а ныне образцовый советский заключенный, опора лагерной администрации во всех политико-воспитательных мероприятиях, Кортиков складывал проверенные диктанты своих учеников, собираясь отправиться на проповедь.

Дверь, ведущая из классного помещения в каморку Кортикова, завизжала на заржавевших шарнирах, и Кортиков подумал, что надо потребовать от дневального Ромаса смазать шарниры соляркой. Он повернулся к двери. Один за другим в каморку втиснулись четыре зека, принеся с собой холод мартовского вечера. Кортиков знал всех четверых. Первым вступил в каморку бывший соратник Кортикова по армии Власова разведчик Сергей Стругаев, маленький, но широкоплечий, с расплюснутым носом боксера. Слишком длинный ватник, туго натянутый на его плечах, свисал ниже колен. Он стал у стенки, пропуская в каморку Григория Стецько. При росте Стецько более двух метров в лагерной каптерке не находилось бушлата по его размеру, и его бугристые ладони, покрытые сеткой белесых шрамов, торчали из рукавов ватника. За Стецько в каморку втиснулись Петро Задуйвитер и Иван Коростив, оба только чуток поменьше Стецько, на их бурых крестьянских лицах лежал отпечаток многих лет в лагерях, на лесоповалах и каменных карьерах в виде сетки загрубевших морщин, запавших бесцветных глаз и косых шрамов.

— Ну, ось, Кортиков, — сказал Стецько. — Мы маем з собою Стругаева, шоб ты бачив, як мы з тобою будем розмовляты по-чесному. Во вин з твоих, ты йому довираеш. Так?

Кортиков кивнул, водя глазами по лицам неожиданных визитеров. Опустив глаза, он задержал их на отрезке ржавой водопроводной трубы в руке Стецько. При его долгом зековском опыте у него не было сомнений, что означала эта труба. Кровь отлила от его лица, и он водил глазами по лицам четверки.

— Ребята, — хрипло сказал Кортиков. — У меня через месяц суд на освобождение. Я не могу с вами. Но я ни в жисть никому не скажу. — Кортиков перекрестился. — Баня еще ближе к запретке, копайте оттуда.

— Не можна, — веско сказал Задуйвитер. — Одно, там кожен день бригада моется. Пидлога там цемент на грунте, куда землю складыват? А у тебя пид пидлогою е простору скильки завгодно. Мы вже все обговорылы, тильки зо школы можна копаты. Всё буде чистенько, знимемо дошки, покопаем, знову дошки прыбьем. Нас трое, та ты, та Стругаев. Нихто не узнае. Ну, що скажеш?

— Ребята, — сказал Кортиков, пытаясь смотреть в глаза Стецько. — Ну ведь поймают. Сейчас смотрите, раз в два месяца выездной суд приезжает, вон уже сколько освободили по зачетам.

— Тебя, може, освободят, а нас нет, — сказал Стецько. — Да что вы, ребята, оуновцев тоже освобождают, кто отрекся…

— Так то оуновцы-бандеровцы. А я не бандеровец, — сказал Стецько. — Я в немецкой полиции був. Тех бандеровцев я стрелял. Крим того, у мене и у ных, — он показал на Задуйвитра и Коростива — жидив дуже много.

— Жидов? Много? — повторил Кортиков.

— Не помню, — сказал Задуйвитер, — у мене чи тры чи чотыри сотни. Кого вишалы, кого стрилялы. Це все у нашому дили запысано.

— Ну, а ты, Серега? — сказал Кортиков, пытаясь поймать взгляд Стругаева.

— Не обижайся, Иван Гордеевич, — сказал Стругаев. — Я разведчик. Риск благородное дело. Потом у меня лагерная судимость, за заваруху на Колыме. Я не жду, что меня освободят, с зачетами или без зачетов. Надо уходить. Давай, решайся. Как выйдем, они, — Стругаев показал на троих украинцев, — в одну сторону, мы с тобой в другую. А пока вместе поработаем.

Кортиков молчал, глядя на пол. Четверо тоже молчали, выжидая.

Стругаев вздохнул, махнув рукой. — Я знал, что не выйдет, — сказал он.

— Ну, Кортиков, нам зараз знаты треба, — сказал до сих пор молчавший Коростив. — Або з нами идеш, або не выйдеш з кимнаты.

Кортиков продолжал молчать. Стецько вопросительно посмотрел на Коростива и Задуйвитра. Оба наклонили головы.

— Вот вам крест, ребята, хоть резать меня будут, никому ни слова о вас, — тихо сказал Кортиков.

— То нихто не знае, — сказал Коростив. — Як тоби чекисты яйця защемлять, так всё скажеш. Бачу, з тобою дила не буде. Давай, Григорий Денисович, ничого ждаты.

Стецько отступил к стене, отводя в сторону руку с железной трубой.

* * *

Хотя инструкция о проведении политико-воспитательных мероприятий предписывала неуклонное следование утвержденному конспекту, младший лейтенант Ботинник в порывах творческого вдохновения нередко увлекался и отходил от утвержденного текста. Сидя за столом на сцене, он пытался поймать взгляды его слушателей, но глаза зеков в зале были все, как по команде, опущены вниз. Из всех его слушателей только заключённый Магазанник с явным интересом смотрел на Ботинника. Поглядывая на Магазанника, Ботинник бодро начал лекцию. — Я вот что вам скажу, — говорил Ботинник. — Когда вы освободитесь, по сроку или по амнистии, с вас будут смеяться даже дети в яслях. Вы спросите, почему. Я вам отвечу. Дети в яслях будут с вас смеяться, потому что из вас некоторые немногие представители пойдут и скажут, что всё еще верят в бога! — При этом Ботинник указал пальцем на середину зала. Заключенный Магазанник одобрительно кивнул головой. Ободренный, Ботинник продолжал: — Администрация лагеря проявляет полную заботу о вас. Что, вас бьют три раза в день? Ну да! Вас кормят три раза в день. Вас поят три раза в день, и раз в десять дней каждый получает баню! Верно я говорю? Трудящиеся в странах капитала не имеют такой заботы! И чем вы платите? Тем, я вам говорю, что некоторые распоса… — Ботинник запнулся на трудном слове.