Четыре голубки - [128]

— Вот они!

По склону змейкой поднималась процессия. Возглавлял ее начальник тюрьмы, за ним шли еще четверо. Дальше ехала телега с капелланом, приговоренным, палачом и двумя охранниками. Затем шли еще шестеро охранников, а за ними — карета губернатора, где он сидел вместе с шерифом. За каретой шли знаменосцы, тюремный доктор, его помощник и шестеро членов семьи, а за ними тянулась пестрая толпа из пятидесяти зевак, собравшихся у тюрьмы. Заключенный — человек лет двадцати пяти, невысокий и крепкий, мало изменился с тех пор, как Сэм в последний раз видел его в коттедже Хоскина, разгоряченным после успеха протестного митинга.

Охранники расчистили место для процессии, и телега — старая, со старыми скрипучими колесами — со скрежетом остановилась перед помостом, ее пассажиры забрались наверх. Руки Джона Хоскина были связаны спереди, и на ободрительные выкрики со стороны друзей из толпы он ответил легкой ухмылкой. Как будто собирался принять участие в соревновании борцов.

Сэм ощутил чье-то дыхание на своей шее, а локти и колени уткнулись ему в ребра и икры, на него напирали со всех сторон. Охранники с дубинками очистили от людей небольшой пятачок. Губернатор произнес краткую речь, объяснив природу преступления и наложенное наказание. Его слова утонули в криках толпы, которую теперь оттесняли. Сэму оттоптали ноги, на него чуть не рухнула женщина, которую кто-то толкнул.

Раздались крики: «Тише! Тише!», а Джон Хоскин по прозвищу Рисковый стоял на коленях перед капелланом и молился. Он был бледен и вспотел, но выглядел спокойным. После молитвы палач развязал веревку и намотал ее на столб помоста, а Хоскин шагнул к краю и обратился к толпе.

— Друзья мои, — сказал он, — товарищи и соратники. Вы пришли сегодня, чтобы увидеть, как я шагну в лучший мир, знайте, что я примирился с Господом и ухожу в его лучший мир, и прошу прощения за всё дурное, что сделал в жизни, да помилует Господь мою душу. Но знайте, друзья, товарищи и соратники, что какими бы ни были мои грехи, я никогда, никогда не трогал Сэмюэля Филипса, не крал его зерно, ничего подобного! Никогда я не причинял ему зла, ни прежде, ни потом, и...

Рев толпы заглушил его голос, люди, похоже, сочувствовали ему, и в то же время это их развлекало. Но эти слова явно не понравились губернатору и капеллану. Первому — потому что провозглашали неправедность суда, а это вселит в умы слушателей неуместные мысли, а второй — потому что означали, что капеллан не сумел вызвать раскаяние. Большая часть заключенных в конце концов признавала вину.

Но любая попытка его остановить привела бы к бунту, так что ему позволили говорить. И он говорил почти пятнадцать минут, иногда обращаясь к толпе, иногда — к своей матери и жене. Но половина слов пропала втуне, потому что публика утомилась и слушала без внимания. Дети в передних рядах стали хныкать — не из страха или жалости, а будто толпа вокруг их заразила. Сэму хотелось подойти к осужденному и помолиться с ним несколько тихих минут, поскольку его слова предполагали, что он не осознал свои грехи и не раскаялся.

Но было уже слишком поздно. Слишком поздно. Речь закончилась, и началось то, ради чего все собрались. Хоскин ступил в центр помоста, сделанный так, чтобы люк мог быстро откинуться. Палач закрепил веревку на перекладине, а потом набросил петлю на шею приговоренного. Хоскин склонил голову и просунул ее в петлю, палач приладил узел за ухом, где он быстрее затянется. Потом Хоскин посмотрел в небо, и через мгновение палач набросил ему на голову белый мешок.

Хоскин поднял руку, призывая к тишине, и толпа внезапно притихла. Он запел: «Иисус будет править, там, где солнце», голос его не был музыкальным, но не дрожал. Он спел три куплета, но больше ничего не смог вспомнить. Он опустил руку. Палач выбил из-под его ног помост, и Хоскин дернулся на несколько дюймов вниз и повис на конце веревки.

Толпа загудела, а дети заплакали громче. Тело начало дергаться, кулаки сжимались и разжимались, а потом вскинулись к лицу, будто хотели сдернуть мешок. Тело забилось в конвульсиях, и два друга Хоскина протиснулись сквозь кордон, чтобы «потянуть его за ноги», как это называлось, но не смогли их ухватить. Мешок покрылся кровью и пеной. Потом судороги уменьшились, на землю закапала моча и жидкий черный кал.

Затем тело затихло, как марионетка на ниточках, как груда мокрых ковров, повешенных на просушку. Солнце зашло за облако, но теперь снова показалось и осветило сцену. Наверху кружились вороны.

Толпа начала двигаться и ослабила напор — ведь больше не на что было смотреть. Несколько человек печально притихли, некоторые возбужденно болтали, немногие радовались, но большинство было настроено флегматично, они просто ушли, посмотрев на спектакль, их мысли уже занимали другие будничные дела. Детей построили в шеренги, чтобы отправиться в школу. Торговец пирогами выкрикивал цены.

Тело опустили на землю, и тюремный доктор объявил, что осужденный мертв. Губернатор и шериф сели в карету, а четверо охранников положили тело в ту же телегу, на которой Хоскин прибыл. Хорошо одетая публика стала покидать трибуну, ведя светскую болтовню. Палач зевнул, надел сюртук и застегнул его. Несколько человек ринулись вперед, чтобы стащить веревку, которая, как считалось, обладает магической силой, но их отогнали.