Четыре фрейлины двора Людовика XIV - [81]

Король и герцогиня первые от души смеялись над этой маленькой сценой. Что же касается королевы, она была принуждена удалиться с самого начала, по случаю нездоровья, на которое тогда не обратили особенного внимания, но которое было началом болезни, от которой она позже умерла.

Смех ещё продолжался, когда юнга Жан Кольфа, подойдя к Алену Кётлогону, осторожно передал ему записку. Молодой моряк открыл её и побледнел.

Отыскав г. Сеньеле, он ему сообщил это под большим секретом. Суперинтендент, чрезвычайно взволнованный, поспешил к королю, которому, после всех вступлений, которыми мог его снабдить придворный язык, он сообщил ему об этой записке дурного предзнаменования.[24]

Пьер Кольфа сдержал свое обещание: он открыл продолжение заговора, от соучастия в котором он отказался, и он уведомил кавалера об опасности, висевшей над головой фаворитки.

Теперь уже не посредством букета, но примешав острого яда в шербет, надеялись от неё избавиться. На этот раз план опять не удался благодаря бдительности двух человек, которых неблагодарная Фонтанж так жестоко оскорбила.

Глава тридцать четвертая

Заступничество госпожи Кавой. – Беда королевскому величию. – Наказание начинается. – Две кареты сталкиваются.

В то время как герцогиня Фонтанж два раза избегла, не подозревая того, яда смертельного своего врага, Луиза Кавой трудилась над планом, который, по её мнению, должен был вернуть её друга на путь истинный и возвратить счастье её двоюродному брату Кётлогону.

Приготовив её к серьезному разговору некоторыми намеками, она пришла к ней с утра, когда та была ещё в постели, и, сев около нее, поцеловала её и сказала:

– Вы свежи и красивы как роза. Этот цвет лица и эта грация должны были напомнить одному человеку, которого я знаю, очень счастливые дни.

– Г-ну Кётлогону? – переспросила герцогиня, выдав скрытное смущение.

– Можно подумать, что вы колеблетесь произнести его имя.

– Я? – никак. Он мне дал вчера доказательство своей преданности…

– Возбудив ревность короля; сознайтесь.

– Правда. Это благородный и честный молодой человек, и я никогда не скажу противного.

– И никогда достаточно не скажете; но, милая герцогиня, этого мало.

– Правда! Но что же я ещё могу сделать?

– Не шепчет ли вам кто-нибудь там? – спросила г-жа Кавой, положив руку на её грудь.

– Думаете ли об этом? – вскрикнула не без удивления Мария-Фонтанж. – Вы мне советуете любить вашего двоюродного брата?

– Ну что же! Прежде это вам не казалось так трудно.

– Милая Луиза… вы шутите.

– А вы, милая герцогиня, вы со мной не откровенны, или скорее вы не хотите довериться моей дружбе?

– Подумайте о моём положении, о моих связях.

– Я думаю об более серьезном, чем это, – продолжала убедительным тоном г-жа Кавой, которая была ей очень преданна: – о вашем счастье и о спокойствии вашей души.

– Вы думаете, что я не вполне счастлива и должна терзаться угрызениями совести?

– Милая Мария, мое расположение к вам делает меня прозорливой. Я наблюдала за вами вчера, когда Ален бросился в море, чтоб избавить вас от малейшего огорчения, прыгнул, рискуя жизнью… Слушайте, будьте искренны, вы были глубоко тронуты.

– Было чем. Даже самая равнодушная женщина была бы тронутой.

– Невозможно, чтобы после прежних ваших отношений, он сделался бы для вас совсем чужим.

– Милая Луиза, – пробормотала герцогиня, смущаясь под пронзительным взглядом своей собеседницы, – каковы ваши намерения? Чего хотите вы достичь этим разговором? Не знаете ли вы, что сближение наше с ним не возможно?

– Я вас спрошу об одном: изгладили ли вы из памяти некоторые прекрасные дни?

Фаворитка отвернулась, вздохнула и ответила:

– Г-н Кётлогон просил вас мне их напомнить?

– Нет, правда; это лишь мое расположение к нему и к вам.

– Тем хуже.

– Почему тем хуже?

– Ах! добрая Луиза, потому что ваше расположение делает вас слепой и вы не знаете гордый и решительный характер вашего двоюродного брата.

– Напротив, потому что я это знаю, я не сблизила вас одного с другим, потому что я отгадала, что вы к нему не совсем равнодушны, и что невозможно, чтобы полюбив вас до безумия, он бы вас более не любил.

Герцогиня тихо покачала своей белокурой и задумчивой головкой.

– Остановимтесь на этом, – сказала она; – повторяю вам, это невозможно.

– Тем больше будет мне заслугой этого достичь.

– Но разве вы не видите препятствий?

– Мы их преодолеем!.. Я следила шаг за шагом за вашим романом, и желала бы, чтоб развязка удовлетворила всех. Вы поступили во дворец с гордой душой, самолюбивой, жаждущей превосходства. Вы видели величие, и мечтали только его достичь, его превзойти. Ну! вы этого достигли, вы восторжествовали над всем и всеми; вы утвердили себе славу, первенство, вы получили благосклонность, поправ соперничество. Поверьте мне, не дожидайтесь, чтоб неизбежной переменой не потерять благосклонность и чтоб соперники вам не отомстили.

– Мы больше не понимаем друг друга: я думала, что вы мне советуете снова полюбить вашего двоюродного брата, а вы мне советуете сложить с себя сан.

Г-жа Кавой на минуту остановилась, стараясь вникнуть в смысл этих слов, которые указывали на пропасть между их мыслями. Она не понимала (хотя не возможно было быть понятнее) как фаворитка, изнуряясь страстью короля, не изнурялась наслаждением милостей, и что она согласилась бы, конечно, дать соперника монарху, но сохранив короля-солнце, через которого она сама была звездой, в звании любовника. В этом и упрекает ее хроника. Но г-жа Кавой не смотрела на вещи с таким развращением, а она сама испытывала влияние этой безнравственности, которая делала при дворе возможным и завидным сделаться мужем любовницы принца. При господстве нынешних нравов она не сомневалась, что кавалер с радостью примет руку герцогини, как только она прекратит отношения с королём.