Четыре фрейлины двора Людовика XIV - [77]

Этот последний сделал ему замечание, что, несмотря на приказания его хозяйки, цыган был в таком же жалком и странном одеянии как в минуту их первой встречи, и что без его шляпы и плаща, было бы невозможно привести его к его хозяйке.

Он имел опять тот же беззаботный вид и вовсе не походил на человека, готовящегося к такому важному делу. Это хладнокровие, впрочем, показалось хорошим предзнаменованием посланному, который радовался, что напал на такого отважного бродягу.

Если авантюрист был лаконичен и говорил только самое необходимое, то сыщик был не менее его лаконичен и не любил тратить по пустому слова. Единственное замечание, которое он себе позволил сделать, это об одежде бывшего каторжника.

– Ты бы мог, – сказал он ему, – употребить твоё время и твой доход, чтоб добыть себе нижнее платье и сапоги поприличнее. Едва ли я днём смогу без затруднения провести тебя через эту гостиницу. Не найдешь ли ты лучшим прежде, чем идти дальше, пойти и принарядиться у какого-нибудь ветошника.

– Подите, подите! – ответил ему человек на костылях. – Видно, что вы служите при дворе, где одежда составляет главное условие! Я приоденусь, когда это понадобится. Вам не на мое нижнее платье надо смотреть, а на мои таланты.

– Будь так! – сказал другой, покоряясь с усилием. – Но, по крайней мере, прикройся плащом и надвинь шляпу.

Он делал разные запутанные повороты мимо двора гостиницы, коридоров и часто посещаемых комнат, избегая, чтобы служащие не заметили его подозрительного товарища, и вздохнул с облегчением, только вложив ключ в дверь передней.

Маленькая вечерняя сцена повторилась; только, так как это было днем, предусмотрительная рука приглушила свет, опустив саржевые шторы на окнах; так что в первую минуту комната казалась совсем тёмной тому, кто входил со двора.

Дама, в большом чепце, сидела углубившись в большом кресле, у маленького стола, на котором были разложены те же бумаги, а заманчивая бланковая надпись была на виду.

Эхо была первая вещь, которую заметил авантюрист; зрачок его заблестел, но взор его потух и он немедленно отвернулся, чтоб более не глядеть на этот предмет.

– А! – сказала дама, – хорошо, ты аккуратен, и, надеюсь, что ночь была тебе полезна.

– Да, сударыня.

– Значит, ты пришел заключить; мне остается только передать тебе это?

Он услыхал шорох бумаги; дрожь пробежала по всем жилам; но он выдержал и не взглянул на эту бумагу, заключавшую его помилование, его воскрешение, его восстановление.

– Ну, бери же.

Он оттолкнул, не взглянув на нее, руку протягивающую ему бумагу.

– Нет, благодарю, – ответил он.

– Благодарю?.. это отказ?..

– Это благодарность.

– Это невозможно!.. Ты не хочешь твоего помилования!..

Он глубоко вздохнул, подождал немного, чтоб его ответ не вы дал волнения и сказал:

– Боже мой, нет.

– Ты с ума сошел?

– Быть может.

– Но понимаешь ли ты, что стоит эта бумага с приложением двух свертков золота?

– Золота! – сказал он; – У меня его слишком много.

И спокойно, в свою очередь протянув руку, он положил на стол сверток золота, полученный им на этом самом месте накануне.

Это незнакомка вскрикнула от удивления.

– Значит, ты прекращаешь то, что было между нами затеяно.

– Боже мой, да.

– Это, посмотрим; ты должен, по крайней мере, мне объяснить.

– Очень просто; я отказываюсь.

– А почему ты отказываешься?… Думаешь ты имеешь на это право?

– О! что касается до этого…

– Ты ошибаешься, Пьер Кольфа, это не так легко, как ты воображаешь!

– Извините, я думаю, что это вы ошибаетесь.

Она вполовину обернулась с движением, выражавшим её раздражительный и повелительный характер и, возвышая голос, продолжала:

– Как! ты думаешь, что такой негодяй, как ты, жизнь которого висит на одном волоске, и который, будучи в бегстве и в нищете, может безнаказанно, не заключив договора, слышать то, что ты слышал тут, торговаться за услугу с такой женщиной, как я, и отказываться от самого обыкновенного дела, сказав мне рыцарски: «Дело это мне больше не подходит, я владею вашими намерениями, вашим секретом, обратитесь к другим». Гм!.. ты воображаешь, это так легко!

– Ей же ей, да!

Этот ответ только усилил гнев его собеседницы.

– Несчастный земляной червь! – воскликнула она, – Ты не знаешь, с кем ты говоришь, с кем ты имеешь дело! Знай же, ты выйдешь отсюда только для того, чтоб подвергнуться участи, которую ты избегал в Париже дьявольскими хитростями.

– Успокойтесь, сударыня, пожалуйста.

– А! это уже верх наглости; это ты меня просишь успокоиться? Ты, которого я прикажу повесить до истечения сорока восьми часов!

– О! о! если б вы вешали всех тех, которые этого заслуживают, я бы не был тут, это возможно, но!..

– Но!..

– А! право, вы бы тоже не были бы тут!..

– Несчастный, ты произнес твой приговор!

Она сделала движение, чтоб позвонить, но он её без всякого насилия остановил словами.

– Не зовите никого, – сказал он, – вы пожалеете.

– Говори же! что тебе надо? Чего ты желаешь, чего ты требуешь?… А! я догадываюсь… ты меня выдал… Эта женщина тебя подкупила, ты ей продал мою тайну!

– Божусь вам! гнев вас ослепляет. Потому что если я когда-нибудь и желал кому зла, так это ей.

– Ты смеешься, решительно.