Четыре фрейлины двора Людовика XIV - [52]

– Но, сударыня, вскричал Ален, которого эти неопровержимые доказательства раздражали до крайности мучения, – вы, следовательно, очень желаете, чтоб я их обоих возненавидел?

– «Если я этого желаю»!.. Разве без того я так бы трудилась? Да, я хочу, чтоб ваше отмщение равнялось моему, чтоб оттуда вышло, если вы будете мне помогать и поймёте меня, громовой удар, столь же ужасный, как эта измена.

– Вы, значит, уже нашли это гремящее наказание? – спросил он.

– Да… – отвечала она со свирепым ударением в голосе.

И не видя его ещё на той точке, куда она желала его привести, она начала опять:

– Вы меня обвиняете, что я раздражаю вашу рану, а однако я её берегу.

– Как?! Эти доказательства их нежностей, её гнусного пренебрежения мною, мною, который её обожает до самозабвения, это ещё не все?… Ах! Мария, неблагодарная!.. неблагодарная!..

Он закрыл лицо своими руками, в одном из тех припадков отчаяния, ревнивое мучение которого одно только может дать понятие об их пытке.

Погружаясь в воспоминания прошедшего, своих мечтаний, часов доверия, излияний, он повторял:

– Неблагодарная!.. неблагодарная!..

Маркиза наслаждалась этой мукой, думая только о том, как бы её ещё увеличить, потому что, в творении, о котором она мечтала, ей необходим был соучастник, который был бы равен ей и на которого она могла бы положиться, как на самое себя.

– Я доканчиваю мои открытия, – сказала она. – Прекрасная Фонтанж, едва не умерла от радости, получив эту записку, написанную с таким жаром. Удовлетворение, которое она испытала от этого, было таково, что в эту минуту и в первый раз, этот мраморный чурбан оживился и в этом восторге, почувствовала в своей груди двойное ощущение жизни, это ощущение, о котором вы не можете составить себе понятия, вы и другие мужчины, и которое, судя по положению той, которая его испытывает, производит избыток счастья или отчаяния.

– Она беременна!.. – вскричал кавалер.

– Она беременна, – отвечала обер-гофмейстерина задыхающимся от гнева голосом.

Понятно, что действительно это увенчание любви Людовика XIV и фрейлины было способно довершить отчаяние соперницы. Этот государь, как мы уже это рассказывали, всегда привязывался с новой страстью к женщинам, дарившим его детьми.

Беременность герцогини де Фонтанж открыла дверь ряду новых побочных королевских детей, которыми неумолимая маркиза видела уже своих затмеваемыми и ограбленными.

Фонтанж сама это понимала таким же манером, заранее вкушая радость, ещё увеличивавшую её тщеславие. Как она увидала короля, она бросилась к нему на шею, объявляя ему, со слезами радости, своё счастливое материнство. Это должно было преисполнить меру любви Людовика XIV.

На другой день, новые милости посыпались на неё: за нею обеспечивали приращение пенсии в сто тысяч талеров и удваивали её домашнюю прислугу. Король велел исполнить её портрет своему любимому живописцу, чтоб повесить его в своем рабочем кабинете, напротив своего письменного стола, таким образом, чтоб он мог им любоваться всякий раз, когда поднимет глаза.

Вечером того же дня (всё это рассказывают Мемуары) так как было празднество в королевских покоях, фаворитка не могла скрыть чувство стеснения, обозначающее положение, в котором она находилась и объявляющее образование новой ветви королевского рода.

Король подошел к ней; не беспокоясь ни о взглядах, ни о напряженном слухе при его малейшем движении, при его малейшем дыхании, он взял её руку, попросил её опереться на его руку и хотел сам отвести её в её половину.

– Милое дитя, – сказал он ей нежно, – в каком я отчаянии видеть вас в таком положении!

На что, рассказывают, она дала этот ответ, долгое время забавлявший злобу придворных:

– Ах! мой дорогой государь, зачем эти горести так близко следуют за удовольствиями столь чистыми!.. Но, нужды нет, я нежно люблю причину своей боли и буду любить её вечно.

Для влюбленного всё, что выходит из столь прелестного ротика, кажется восхитительным и возбуждает самый живой восторг.

Людовик XIV, имея сорок три года от роду, вёл себя в глазах своего двора, не сдерживаясь при виде горя королевы, стыдящейся и оскорблённой его заблуждениями, с безрассудством смешного волокиты, только что поступившего на службу.

Маркиза, в своем совещании с Аленом де Кётлогоном, не упустила ни одной подробности, ни одной особенности, ни одной черты.

Её слушатель, опьянелый от отчаяния, с жадным наслаждением вкушал этот горький напиток.

Опасная поверенная, наконец остановившись, устремила на него свой жгучий взгляд:

– Теперь, – сказала она, – решились ли вы помогать мне и наказать их?

Не показывая вида, что её слышит или отвечает ей прямо, он ударил себя по лбу, в отчаянии, в ярости, повторяя:

– Да! да!.. отомщение!

Считая его дошедшим до желаемой точки, маркиза подняла голову, угрожая небу вызывающим взглядом.

– Кавалер, – начала она, придавая на этот раз, своему голосу ласкательное и бархатистое ударение. чтоб никакого рода увлечение не ускользнуло от дела, ею затеваемого, – прежде всего я – ваш друг, я вам это объявила и мне кажется, что я начала вам это доказывать.

– Мой друг… вы, сударыня! – сказал он горько, но без гнева, – И вы меня мучаете вот уже два часа с хитростями, которым нет названия!