Четыре дня с Ильей Муромцем - [19]
— Не гневись, Илья свет Иванович… Смилуйся! Дружинку кормить нечем. С того и осмелился…
— А зачем тебе дружинка? — не утихал Илья Муромец. — Дружину только князь иметь может. Ему и полюдье вершить, а не тебе, загребущему. Ишь какой разбой учинил!
Селяне меж тем торопливо разбирали у растерявшихся воинов своих телят и овец, снимали с телеги мешки с зерном, связанных кур и поросят. Немного поутихнув, Илья Иванович положил поперек седла свою страшную булаву и, заметив в толпе меня, опять взглянул на человека в красном плаще. Он разгладил бороду и уже вполне спокойно спросил у одного из воинов, сидевшего на невысоком, но ладном коне с черной гривой:
— Слышь, конек-то твой как, не шибко ретивый?
— Плохонький, Илья Иваныч, конек! — поспешил вместо воина ответить человек в красном плаще. — Спокойный да низкорослый. На таком ездить — срам один для настоящего воина.
— Вот и хорошо, что спокойный, — возразил Илья Муромец. — Такой нам и нужен. И сраму в том нет, что конь маловат. Был бы вынослив. А он, по всему видать, шустренький. Сколь за него хочешь, Волчата?
— Что ты, Илья Иваныч! — подобострастно поклонился ему человек в красном плаще. — Задаром бери, только смилуйся.
— Задаром ты мастак брать. Илья Муромец не грабитель. На вот, получай. Серебро! Из Царьграда. Можешь и на зуб не пробовать, Илья не обманет.
Муромец подкинул вверх серебряную монету. Волчата на лету подхватил ее, жадно глянув, спрятал в кожаный мешочек, привязанный к поясу. Потом жестом приказал воину слезть с приглянувшегося Илье Ивановичу коня и передал ему из рук в руки ремень уздечки.
— Ну, Володимирко, садись на коня! — приказал Илья Иванович. — Твой теперь будет.
Уговаривать меня не пришлось. Я поставил левую ногу в стремя, ухватился рукой за переднюю часть седла и непринужденно, как уже достаточно опытный наездник, взлетел на коня. Но, пытаясь нащупать правой ногой стремя и не доставая его, я понял, что все-таки допустил ошибку: надо было сначала укоротить стремена, подогнав их по моему росту, а потом лишь садиться.
В глазах Ильи Ивановича мелькнула усмешка, но он ничего не сказал и тронул Чубарого. Потом, обернувшись, крикнул селянам:
— А вы сами-то, куры мокрые, что ли? Или кольев у вас мало, чтобы лихоимцев прогнать? Больно вы смирные стали.
Илья Иванович поехал прочь из села, а я слез с коня и принялся укорачивать стремена. Застегивая пряжку ремня, я машинально посмотрел на Волчату. Куда девалась его прежняя угодливость! Он что-то повелительно говорил вполголоса своим ратникам, лицо выражало злобу и алчность. Что-то они затевали, о чем-то договаривались, глядя вслед Илье Муромцу. Но что они могли сделать такому богатырю? Ничего! И я, с легким сердцем вскочив в седло, пустился догонять Муромца.
Миновав околицу, мы поехали с ним сначала по дороге среди убранных наполовину хлебных полей, потом лугом по узкой дороге, петлявшей между озерками и перелесками. Где-то здесь, на холмистых, поросших соснами берегах Оки, Юрий Долгорукий построит небольшую деревянную крепость — Городец-Мещерский, позднее переименованный в Касимов. На этих самых холмах, из этих сосен построит! Хотя нет, не из этих. До времен Юрия Долгорукова по меньшей мере еще полторы сотни лет. Эти сосны состарятся к тому времени. Вместо них вырастут другие, которые сейчас чуть видны над землей.
А где-то на северо-запад отсюда шумят другие сосны на еще более высоких холмах, чем эти, между маленькой речкой Неглинкой и рекой покрупнее — Яузой, что впадают в Москву-реку. Вот бы съездить туда, посмотреть на усыпанную хвоей землю, покрытую в наше время асфальтом! Но до тех мест дня четыре, а то и больше, пути. Сейчас никак не получится. Но позднее, может быть на другой год, я обязательно уговорю Илью Ивановича съездить поглядеть те лесные холмы, на которых раскинется наша будущая столица с ее проспектами, площадями и парками. Может быть, там уже деревенька какая-нибудь стоит? Или избушка охотничья? Или вообще ничего еще нет? Ведь до времени упоминания Москвы как совсем небольшого села должно пройти свыше ста пятидесяти лет.
Когда я думал обо всем этом, до меня вдруг дошло, что я, выходит, уже смирился с тем, что навсегда останусь в десятом веке. Да, навсегда. Потому что уже ничего невозможно поправить и изменить. А жить все равно нужно. И нужно как-то приспосабливаться к тому, что случилось.
— Плохо в этих местах хлеб родится, — думая совсем о другом, сказал Илья Муромец. — К югу от Оки земли хорошие, а здесь — песок. Зато зверя и рыбы много. И сена вволю. У тутошних мужиков, у мещеры, вся жизнь в коровках да овцах. А этот Волчата последних забрать хотел. Да и хлеб тоже отнял. Не лучше печенега, свой-то… Богатства, вишь, ему мало! Еще больше разбогатеть охота.
Перед тем как въехать в густой, старый лес, мы остановились. Илья Иванович обернулся, еще раз посмотрел на видневшиеся вдали соломенные крыши деревни и грустно покачал головой. Потом, тронув коня, заговорил сам с собой:
— О, русичи! И что мы за народ, такой? Сами себя бьем да примучиваем. Вот, к примеру, Волчата этот. Был гридинь как гридинь. Воевал. За службу князь его землицей пожаловал. И пропал человек! Жадность его обуяла. Насобирал вокруг себя людишек бесчестных, копья им роздал, коней — вот и боярин! Полюдье начал устраивать на земле своей, словно князь какой. Мужиков обирать.
