Четыре черта - [12]

А сам тем временем все быстрее бежал вдоль домов, прячась в их тени...

Во всем доме только один человек слышал, как он уходил,— Эмэ.

И она последовала за ним: бесшумно сбежала по лестнице, выскользнула из дома и пересекла улицу.

Словно два призрака, охотившиеся друг за другом, бесшумно крались они по спящим улицам.

Наконец Фриц подошел к дворцу, к узкой калитке — и вот он уже за оградой, и звук шагов его стих. Спрятавшись в подъезде дома напротив, Эмэ обернулась к окнам дворца.

Она увидела, как в первом этаже мимо окон пронесли фонарь. Увидела позади кружевных гардин две тени:

— Это они!

Снова пронесли фонарь, снова мелькнули две тени, затем свет погас. Лишь за последним окном слабо разливалось голубое сиянье.

— Вот они где! За этим окном!

Задыхаясь, корчась от ревности, глядела Эмэ на эго окно: разом нахлынувшие видения терзали ее.

Все, все видения, несущие самые страшные пытки покинутому существу, набросились на нее, хотя юная акробатка еще не изведала плотских радостей: словно чьи-то руки чертили живые картины на стеклах окна, за которым был он, вдвоем с той женщиной..

И вся ее жизнь — сплошное самоотречение, весь смысл ее существования — безответная преданность ему, все думы ее, нежные мысли о нем, все, к чему она стремилась, все их мечты,—все рушилось перед картиной двух сплетенных тел.

Вся ее жизнь — день за днем, воспоминание за воспоминанием, мысль за мыслью — все рассыпалось в прах, развеялось, растворилось, потонуло в одном — в тоске, жалкой тоске брошенного существа.

Ничего не осталось от прежнего: ни преданности, ни нежности, ни готовности к жертвам,—ничего... Чувство ее оскудело в горе, выродилось иод бременем отчаяния, вернулось к своему первозданному естеству — к всесильному, всеиспепеляющему Зову Плоти.

Часы проходили один за другим.

Наконец калитка отворилась и снова захлопнулась.

Это был он.

И, задыхаясь от боли и отчаяния, Эмэ увидела, как он медленно прошел мимо нее, весь серый в бледном свете рождающегося дня.

VII

— Эмэ! — окликнула Луиза сестру, словно желая заставить ее очнуться.— Никак, ты уснула?

Эмэ в ответ лишь вяло подняла руки и завязала узлом длинные волосы.

— Правда, похоже, ты спишь,— сказала Луиза.

Эмэ по-прежнему недвижно сидела перед зеркалом, уставясь на свое отражение, и казалось, две сонные женщины невидящими глазами глядят друг на друга.

Медленно натянув блузу, она встала и вышла из комнаты, смотря перед собой все тем же странно оцепенелым взглядом, как бы следя за призраком, невидимым для других, и двигалась она, как заводная кукла, словно в ее омертвевшем теле навсегда уснула душа.

Луиза последовала за ней, и они вышли в темный манеж, где вверху на трапециях их уже дожидался Фриц.

Казалось, Эмэ никогда еще не работала так четко: с безукоризненностью машины ловила она трапецию, отталкивалась, летела...

Она теперь снова работала в паре с Фрицем, и ее спокойствие передалось ему: будто железные колесики одной шестерни, сцеплялись они в воздухе, расцеплялись и снова сцеплялись. А потом отдыхали на трапециях в разных концах манежа.

Во всем огромном пространстве цирка Эмэ видела только одно — только одно, и ничего больше,— его тело.

Это тело, полное жизни; вздымающаяся грудь; рот, жадно ловящий воздух; жилы, в которых бьется теплая кровь,— все это онемеет, застынет.

Онемеет и застынет навеки.

Мышцы, ходящие ходуном, руки, столько раз ловившие ее, шея — упругая нить его жизни,— все это онемеет, застынет.

Руки окоченеют; и мускулы станут как камень; и лоб — словно лед; гортань — затихнет; широкая грудь — замрет.

Руки, ноги, ладони — все будет мертвым.

Репетиция продолжалась. Снова они летали, снова встречались в воздухе.

Каждое прикосновение возбуждало ее: такой он горячий, а будет холодным, как лед; так вздрагивает его тело — и таким бездыханным станет.

Она больше не думала о том, почему все это должно случиться. Она больше не думала о себе. Одна лишь картина смерти стояла перед ней, все время она видела только одно: его — недвижимого и безгласного.

И, словно безумец, повинующийся тайной мании, она стала лукавой и хитрой. Словно морфинист, стремящийся любой ценой удовлетворить свою порочную страсть, она сделалась изощренной и ловкой.

Она обрела упорство маньяка, чьи мысли сосредоточены лишь на одном.

Теперь она сама искала общества Фрица, которого долго сторонилась.

После репетиции она продолжала упражняться одна. Она перевела все трюки с нижних трапеций на верхние, под самый купол. Сверху она окликала Фрица, задерживала его в манеже расспросами, заискивающе добивалась его советов, как ученица — указаний учителя.

Там, вверху, под куполом, она не знала удержу. Она играла со смертью, заражая его своим безрассудством.

Она подмечала робость, которую он тщетно старался скрыть. Отваживаясь на самые невероятные трюки, она кричала ему:

— Покажем, на что мы способны: неужто мы позволим кому-то нас превзойти!

Она распаляла его. Он давал ей советы. Затем по раскачивающимся канатам взбирался к ней: туда, под купол.

Она порхала у него на глазах между позвякивающими трапециями. Перелетала от одной трапеции к другой над зияющим провалом арены.