Четвертый звонок - [8]

— Кто? Кто же это был, мама? Папа?! Алё?!

— Ну… В роли Деда Мороза выступал твой уважаемый режиссер, лауреат, так сказать и прочее, Зигмунд Павлович, абсолютно пьяный, с перекошенной бородой, с разлезшейся по всему лицу кривой улыбкой, в распахнутом кафтане и в носках. Под мышкой он держал один валенок.

— Зато, — продолжал папа, — он пришел с блестящим посохом, которым и разбивал нашу дверь.

— А в роли Снегурочки пришел Сергей Сергеевич, — тяжело произнесла мама.

— Как?! — от кого-от кого, но от Сергея я никогда не ожидала, что он, такой рафинированный, такой образованный, бывший ученик моей мамы, боготворивший ее, осмелится прийти к нам домой, заявится в хлам пьяным. — Он что, был в костюме Снегурочки, да? — с замиранием сердца спросила я.

— Еще не хватало. Я просто так сказала, что он был Снегурочка. Потому что он пришел с Дедом Морозом.

— И что? — Мне было ужасно стыдно за своих старших товарищей.

— Что-что… Зигмунд, который еще кое-как соображал, придерживал Сережу посохом, чтобы тот не упал, а Сережа стоял, назюзюканный, в своем пальто, почему-то прижавшись лицом к стене, и ждал, когда можно будет уйти. Зигмунд Павлович кокетливо прочитал детский стишок, повторяя: «С годым Новом! С годым Новом!» — и, покряхтывая, поерзывая ногами, мерзко, кокетливо хихикая, попросился в ванную.

— Да! — вскричала мама. — Но какими словами! Как он это… беззастенчиво… сформулировал!!! — воскликнула мама.

От греха подальше я решила не спрашивать, как Зигмунд попросился в туалет. Но мама продолжала:

— И когда папа повел Зигмунда в ванную…

— Да-да. И пока я тащил его в ванную, Зигмунд Павлович реготал, тыкал в меня пальцем и дразнился «йога-йога».

— Это потому, — объяснила мама, — что папа был замотан в полотенца, на голове и до пояса снизу. А Сережа почему-то принялся стаскивать башмаки, мыском одной ноги стягивая ботинок с пятки другой. Я ему сказала, — продолжала мама, — что вы, зачем вы, Сережа, не снимайте вашу обувь. Но было поздно. Он молча снял и тоже засеменил в ванную. Но там уже закрылся Зигмунд. И там он закрылся и смолк. Сергей Сергеевич встал рядом с дверью в ванную в привычную уже для него позу, прижавшись лицом к стене, и тоже затих. Даже практически заснул. Я так боялась, что они сейчас пойдут в комнату, лягут спать и мы не сможем их оттуда выкурить.

— Это был жуткий, жуткий вечер, — папа перехватил трубку, — мы еле вытащили Зигмунда Павловича из ванной. Мама… мама — сама!!! — завязывала Сергею Сергеевичу шнурки, а Зигмунду мы дали тапочки, чтобы он дошел до своей квартиры. Заодно позвонили его жене, чтобы она выслала сверху кого-нибудь, чтобы этих двоих встретили на лестнице.

— И все это время, — закончил папа, — я вынужден был бегать по дому полуголый. Как этот…

— Как йога… — Мама тихо захихикала.

Папа рассердился и завершил разговор:

— Всё! Больше ты туда вряд ли пойдешь.

«Вряд ли» — это замечательная фраза, особенно когда ее говорил мой папа. Это «вряд ли» часто было моей единственной надеждой.

Так что, вернувшись домой из Одессы, в первый же вечер я тихонько смылась на репетицию. На обратном пути Зигмунд зашел к нам домой и произнес полный экспрессии покаянный текст, который я ему написала. Наизусть произнес. Мама молчала и скептически улыбалась, папа, чувствительный, наивный и доверчивый, растроганно всплакнул.

У Зимы были мама Дина и папа Павлик. А Зигмунд был поздний, очень поздний послевоенный желанный сыночек. Счастье и радость. Родители от него хотели только одного — чтоб он был здоров, сыт, весел. Всё. Даже надежд на него никаких не возлагали. Просто любили. И после окончания восьмого класса учиться его отправили к родственнику в Черновцы. Чтоб спокойнее… А родственник работал в училище культуры на отделении режиссеров народных самодеятельных театров. Зима проучился сентябрь и неожиданно для себя вдруг понял, что попал туда, куда нужно.

К слову, потом Зигмунд окончил Щукинку. Или, как он говорил, Щуку. А подавал он туда документы раза четыре или пять. Подаст документы, а перед первым же прослушиванием удирает. И так несколько раз. Однажды мы всем нашим театром ехали из Рязани через Москву. Что-то там в Рязани мы делали… А, вспомнила, мы там дружили. Черновцы и Рязань были помолвлены. В то время города соединяли братскими узами. Собирали дядек партийных в костюмах, тетенек с лакированными вечными начесами из двух городов Союза и обменивались какими-то гигантскими деревянными гербами, символическими ключами от городов и художественными коллективами. Вот так же соединили и эти два города: Черновцы и Рязань. Артисты из Рязанского народного ансамбля поехали в Черновцы. А мы, молодежный театр «Синтез», — в Рязань.

Словом, поездив чесом по городам и весям области, мы из рязанской электрички — самой ранней утренней — прямым ходом всей толпой, ведя Зигмунда под белы руки, отправились в театральный институт имени Щукина. Это было первого сентября, через два дня как раз оканчивался прием документов на заочное отделение факультета режиссеров драмы. По двору уверенно расхаживали очень красивые девушки и юноши, мы сиротливо жались на лавочке, такие разные, такие странные — огромная роскошная Валентина, пожилая маленькая Евгения Николаевна, я — травести, героиня — высокая и суровая Паша Теплова, суетливый всезнающий Миша Сергеев (амплуа — негодяи и привидения) и техники — пьющие Лесик и Гена. И если учесть, что накануне в Рязани праздновали отъезд, а вставать пришлось очень рано, то рожи почти у всех были опухшие и недовольные, что диссонировало со свежими личиками хорошеньких воображуль и ясноглазых парней, студентов института. Наверное, часов пять мы ждали, пока Зигмунд подаст свои документы. Просто дежурили на лавке у входа со двора, сменяя друг друга, только бегая перекусить. И наконец он вышел, растерянный, но довольный: на завтра ему назначили первое прослушивание.