Четвёртый круг - [66]

Мы начали вести очень интересные ученые беседы о разнообразных предметах, от этики до кулинарии, причем мне приходилось внимательно следить за тем, чтобы не выйти в разговоре за границы его времени в какое-нибудь более позднее, дабы не смутить его. Похоже было, он вообще не осознавал, что переместился в другое время, а пребывал в уверенности, что умер, точнее, погиб, и сейчас находится в раю или каком-то подобном месте. Я, разумеется, даже и не пыталась его в этом разубедить, прежде всего потому, что сама много чего не понимала.

Я думаю, что именно интерес сицилийца ко мне — гораздо больше, чем уговоры Шри — в конечном счете склонил фламандца к тому, чтобы подойти к моей клавиатуре. Для Шри это почему-то было очень важно, а я, надо признать, чувствовала себя не очень уютно. По крайней мере поначалу. Выглядело так, словно меня предлагают гостю, чтобы я сделала его пребывание в нашем доме более приятным. Боже сохрани, будто мы эскимосы!

К счастью, все оказалось значительно безобиднее, и меня не постигла та судьба, что хуже смерти. Шри всего-навсего написал для фламандца одну очень простую программу, и тот всецело посвятил себя ей. Собственно говоря, все остальное для него перестало существовать.

Мне кажется, я никогда не пойму мужчин. Что же есть такое в их душе, настолько привязывающее к каким-нибудь глупостям, что они словно слепнут и не видят всех остальных красот мира? Ну что этот разодетый и перепуганный фламандец разглядел в пустяковой программе Шри для расчета числа «пи», коли оставался предан ей сутки напролет, не отводил взгляда от монитора, по которому медленно плыла бесконечная вереница цифр? И как от этого у него не заболит голова в этом ужасном воротнике?

8. Черное распятие

Утонул я во тьме и тишине, но ненадолго.

Из дали недостижимой словно голос какой-то знакомый стал звать меня, но не удалось мне узнать его и даже понять, женский он или мужской, ибо когда в смятении рот открыл, дабы ответить, дабы вопросы задать многие, что и далее на грани сознания моего роились, правда, и недоступные полностью воле моей — ладонь чья-то маленькая на губы сухие мои легко легла, чтобы слова те лишние в источнике их оставить.

Прикосновение это нежное сон чудесный отогнало, что без сновидений продолжался, — будто в преддверии адском душа моя пребывает — и я медленно глаза открыл. А со зрением вернувшимся и память моя запутанная тотчас ожила, и я руку быстро к груди поднес, чтобы ту рану страшную нащупать, которую римлянин косоглазый мне нанес мечом своим убийственным несколько минут тому назад. Но раны никакой на груди не было — ни дырки даже на одежде моей негодной, ни шрама какого-нибудь на коже морщинистой под ней.

Взгляд смущенный поднял я на Марию, ибо ее ладонь на губах моих вопрошающих почивала, но ответа никакого не получил от нее, лишь улыбку все ту же двоякую, что спасение, но и погибель в миг один предвещала. Силами своими старческими оставлен, стал я вокруг себя озираться — не найду ли разъяснения какого-нибудь чуда того, что избавление мне принесло неожиданное, однако там меня лишь новое чудо ждало.

В круге втором ада стояли мы теперь, ибо шаров тех вздувающихся, что темницы суть смрадные убийц самых гнусных, ни следа здесь не было. Хоть мрачна была картина эта не менее, чем предыдущая, потусторонней она не казалась нимало, потому что узнал я ее с первого взгляда. Если б не знал того, что знаю, легко бы мог подумать я, невежда, что находимся мы посреди зала какого-то затхлого, подобного тем, которые вельможи в замках своих каменных устраивают, чтобы подданных своих в покорность полную приводить, каковой от сословий низших по праву природному ожидают.

Сам я никогда не был, слава Тебе Господи, в месте подобном страшном, хотя Мастер мой когда-то давно от вельможи одного странного, свирепостью своей далеко известного, повеление получил: зал пыточный картинами адскими ужасными украсить, дабы у несчастных, что попадут туда, надежду всякую заранее убить на избавление легкое и безболезненное, даже если те и на все согласны были еще прежде, чем муки первые начнутся. Ибо только мук, а не согласия, искреннего или притворного — все равно, — жаждал господин тот жестокий.

Но, к ужасу моему, Мастер, единственный, картины адские рисовать верно умеющий — что потом в другом месте показал всецело в мерзости своей, — от заказа этого отказался, причем с надменностью, по причинам, мне неизвестным, и пришлось нам под покровом ночи в княжестве соседнем спасения срочно искать, а над нами угроза осталась, что господин жестокий нас однажды схватит, чтобы работу порученную мы все же выполнили. Даже и награду новую за труд тот обещал он нам — почести особые окажет и все муки адские, что Мастер на стенах зала страшного нарисует, на нас первых испробует.

Теперь, когда в самом царстве подземном я очутился, воспоминание о случае этом давнем ознобом мне душу наполнило, ибо вдруг впечатление мне явилось обманчивое, что угроза роковая вельможи с гор, кровопийцы, настигла нас наконец способом из всех наихудшим и что он в любой миг сейчас откуда-нибудь в облике сатаны самого появится, чтобы обещание свое ужасное с наслаждением сильным исполнить.