Четвертое измерение - [82]

Вдруг он встрепенулся — Вило ухитрился просунуть голову ему под мышку и чуть не опрокинул на пол. Мальчуган засмеялся и бросился на середину комнаты, где сидела мать с видом полководца.

— Иди ко мне, родной, иди, мама хочет спросить тебя о чем-то…

Она посадила его на колени, ребенок запрокинул голову назад и забулькал, изображая полоскание горла. Но похвалы не дождался.

— Перестань! — одернула его Тонка и строго поджала губы. — Скажи мне… тебя укусил Мартин?

Разве так можно! — мысленно запротестовал Ротаридес. Допрос ведется не по правилам. Спрашивая, она подсказывает ответ. Но Вило доблестно устоял:

— Нет.

— Значит, Любошко?

— Нет.

— Или Матуш?

— Нет.

— Владко?

— Нет.

Тонка перебирала в памяти имена, досадуя на себя, что не знает и половины детишек в их яслях.

— Может, Андрейко?

Очевидно, Вило наскучил монотонный ритм одинаковых ответов, он заколебался и немного погодя решительно кивнул:

— Да.

— Ну вот! Теперь он попался, — перевела дух Тонка, победоносно глядя на Ротаридеса.

— Попался? — недоверчиво переспросил тот, выпрямился во весь рост, заложил руки за спину, с видом завзятого следователя подошел к Вило и подмигнул ему, как бы подавая условный знак.

— А может, это был Филип? — спросил он.

— Да, Филик, — охотно подтвердил мальчуган.

— И Мартин тоже?

— Да, и Пантин.

— И Любошко?

— Да, Лубошко.

— И Владко?

— Да, Ладко.

— Матуш?

— Да, Матуш.

— Словом, тебя кусали все. — Ротаридес с улыбкой подвел итоги дознания.

— Да, се, — тоже с улыбкой отвечал Вило. — Еще клоун Бимбо, — добавил он.

— Вот вам, прошу! — Ротаридес развел руки и повернулся к Тонке, но ей, как он понял, было не до смеха. Она вскочила с кресла, побагровев и стиснув зубы.

— Потому что ты превратил это в игру! Нарочно все испортил.

— Тонка! Нельзя относиться всерьез к тому, что он говорит.

— Ты, по-моему, не принимаешь это близко к сердцу, а я страдаю вдвойне, за него тоже. Думаешь, он там не плачет? Ребенок стал просто неврастеником! Ты и этого не заметил?

— Тонка, но ведь…

— Иной раз окликну его, а он пугается, по-настоящему пугается! По-твоему, это нормально? Ведь он совсем не прибавляет в весе, не растет…

— Да это неправда, Тонка, ты же…

Тонку распирало от внутреннего напряжения, и, уже не в силах владеть собой, она отвернулась. Закусив губу, чтобы удержать нахлынувшие рыдания, ушла в ванную и в сердцах закрылась там. Взглянув на себя в зеркало, она сперва испугалась своего вида, но потом вздохнула чуть ли не с радостью: наконец-то смогу выплакаться! Стекло запотевало от учащенного дыхания, невидимые в туманной дымке слезы текли по чуть припухшему лицу; Тонка сморгнула, чтобы лучше видеть, но слезы уже лились рекой, и ей удалось разглядеть себя лишь через некоторое время и в более спокойном состоянии. Возможно, сказалось действие успокоительных средств.

— Вот видишь, — обратился Ротаридес к Вило, который замер на месте и оторопело глядел на захлопнувшуюся дверь ванной, — поэтому женщины и живут дольше. Выплачутся, и хоть бы что. Нам, мужчинам, приходится сдерживать себя…

Он хотел открыть дверь, но, убедившись, что она заперта, тихонько постучал.

— Открой!.. Тонка, ведь ничего серьезного не произошло!

— Я буду печатать! — резко ответила она из-за двери. — В холодильнике куриный рулет, огурцы, масло… Покормишь Вило без меня, раз уж вы так спелись…

— Мама, отклой! — Вило забарабанил кулачками в дверь.

— Пойдем, — оттащил его отец. — Маме надо работать. А мы с тобой разучим стишок.

— Стисок? — не верил своим ушам Вило.

— Да, — кивнул Ротаридес, при всей неожиданной готовности сына не очень надеясь на успех. Уже почти две недели он тщетно пытался научить Вило нехитрой считалке, которую сочинил сам специально для него: «Раз, два, три, четыре, пять, научились мы считать!» Его огорчало, что малыш не проявляет даже элементарных способностей к счету, к логическому мышлению, что по натуре он скорее лирик, склонный принимать близко к сердцу любые пустяки, страдать по чужой вине, о чем свидетельствовали и укусы на теле. Трудно ему придется, если он и впредь останется таким, размышлял Ротаридес, наученный собственным опытом.

Немного погодя Тонке надоело изучать себя в зеркале, она вытерла ватой размазанную по лицу косметику, подцепила на кончики пальцев немного крема и стала массировать лоб, ранние морщинки у глаз, щеки и подбородок с небольшой ямочкой посредине, оттопыривая и растягивая губы, чтобы дать крему лучше впитаться в уголки. «Дамы не плачут», — прошептала она, окончательно успокоившись. Как там в его считалке? Прислушавшись, она с улыбкой продекламировала: «Раз, два, три, четыре, пять, все морщинки посчитать…» Давно ли их и вправду было только пять?

Вытащив пишущую машинку из футляра, она взглянула на приготовленный текст («Из глазниц бараньей головы шел пар, рис издавал все более аппетитный аромат, и раскосые повара с нарастающим волнением суетились у котла…»), и ею овладело то же чувство, что и вчера. Она заменила бумагу на неформатную, для себя: «Если внутри у человека все клокочет, придерешься к чему угодно, любой пустяк может стать последней каплей. Со стороны, вероятно, смешно смотреть, из-за чего я только что расплакалась, а на моем месте… Все равно что долго ходить в тесной обуви. Ведь жмет все время одинаково, а тебе кажется, что все сильнее и сильнее. Совсем не безразлично, правда, почему у меня на ногах именно эта обувь. Потому ли, что эти туфли мне нравятся и хочется их носить, или потому, что других у меня нет. И сейчас именно тот случай, когда у меня просто нет выбора. Накапливаются одно к одному всякие мелочи, напряжение растет, пока вдруг не прорвется наружу. Вчера я готова была винить его во всем на свете, даже в том, что муж этой ведьмы знавал всех цветочниц и не допускал, чтобы вазы в их доме пустовали… А когда мой благоверный в последний раз дарил мне цветы? Я покупаю цветы сама, а он еще злится, если я забуду их выбросить, хотя они уже завяли, с них осыпаются лепестки и вода в вазе стала зеленой. Он прав, случается, я упускаю из виду то одно, то другое, да разве может работающая женщина на все находить время, обо всем помнить. Вот и теперь он обнаружит в холодильнике массу продуктов, которым место давно на помойке: квашеную капусту, заплесневелый недоеденный маринад, пудинг, который я делала чуть не месяц назад… Ну и что? Он любит чистоту и порядок, не терпит дома пыли, а часто ли сам помогает мне в уборке? Вечно он со своими моделями! А потом ночью пристает ко мне и не знает, до сих пор не догадывается, как мне не по себе из-за того, что он при этом молчит, а я бы хотела, чтобы он говорил, все равно что, лишь бы говорил…» Внезапно Тонка отдернула пальцы от клавишей, словно обжегшись. Не слишком ли далеко она зашла, не увлеклась ли? И по-прежнему ли правда то, что она пишет? Перед ее мысленным взором вдруг возникла Эва Матяшикова, лукаво грозящая ей пальцем: «Но-но, а не кривишь ли ты малость душой да и себя заодно обманываешь?..» Неужели эта бестия Эва ее раскусила? Да нет, всему виной квартира, это она нас губит… Досадно, что мы так давно нигде не были, не ездили за город. Хотя бы как тогда перед рождеством, засмеялась про себя Тонка. Да-да, эта история заслуживает того, чтобы ее рассказать: «Мама приехала на несколько деньков, мы обегали весь город, уж не помню, что я искала, просто я была на седьмом небе от свалившейся на меня свободы. И вдруг встретили Панчака, сослуживца из отдела, этого невежу, который не выходил курить в коридор, даже когда я была беременна, нахально дымил мне прямо в лицо… Он остановил нас и говорит: «Я собираюсь купить металлургический заводик, не хотите войти со мной в долю?» Мы посмеялись: «Вот-вот, все покупают старые избы, мельницы, амбары… Чем металлургический завод хуже?» «Одному мне, — говорит, — он слишком велик. Там два жилых помещения, одно в передней, другое в задней части здания, между ними бывший цех, почти все в превосходном состоянии. Местечко дивное, от Братиславы тридцати километров не будет, так близко от нас уже все расхватали». «И во что это обойдется?» — осведомился мой муженек, а я сперва не поняла, что за охота расспрашивать, если для нас все равно это звучит нереально. В общей сложности, даже забрав все со сберкнижек, мы от силы могли наскрести тысячи две… Панчак сразу воодушевился: «Тридцать-сорок тысяч, разумеется за все про все. Если скинуться поровну… Повторяю, место сказочное. Можно подумать, оно за горами, за долами и ни один турист туда не забредал, а между тем это в двух шагах от главного шоссе… Да за чем дело стало, мы можем прямо сейчас махнуть туда на моей машине, это ведь действительно рукой подать!» Мы с мужем переглянулись, он незаметно подмигнул мне, и я заразилась тем же чувством, что и он. Как будто нас обоих одновременно осенила одна и та же мысль. «Поехали, — говорю, — мы уже давно планируем что-нибудь в этом роде. Лишь бы не развалина какая-нибудь…» «Какое там развалина! — воскликнул Панчак. — Стоит только заново оштукатурить, заменить двери и оконные рамы…» Всю дорогу подробно расписывал, как и что, решил, что мы сегодня же сходим к хозяину, которого он разыскал через национальный комитет, надо, мол, действовать не откладывая, чтобы завод не увели у нас из-под носа… Когда он оборачивался к нам, мы кивали в знак согласия, изредка сами задавали вопросы. Нельзя сказать, что в нас говорило злорадство, напротив, в одной только мысли о покупке было что-то упоительно хорошее, самолюбию льстило, что он сразу поверил нам, мы уже представляли себе старинную постройку и как было бы хорошо там жить, словно все это вполне осуществимо… В то же время мы радовались, что едем куда-то просто так, без всякой цели и корысти, из одного только любопытства, как дети, убежавшие на волю за город. Положение Панчака было куда хуже, он ведь надеялся на нас всерьез… До сих пор помню эту поездку: тающий снег на полях, тепло салона автомобиля и уютный рокот его мотора, покосившийся щит с названием деревни, сам заводик, где в окне квартиры с фасада за треснувшим стеклом висела желтая занавеска…»