Четвертое измерение - [66]

— Что это ты перепечатываешь, Тонка? — Ротаридес осторожно положил листок на место и вошел в комнату. Как ни странно, но у него потекли слюнки при мысли о яствах, хотя представить их себе было еще труднее, чем эффект Мёссбауэра.

— Это один путешественник описывает свои впечатления гурмана. — Стоя посреди комнаты, Тонка повязывала голову косынкой. Она привыкла делать это с тех пор, как однажды заметила, что Ротаридес не слишком ловко пытается скрыть волос, выловленный из супа. — Предлагает вниманию читателей рецепты, которые он собирал в течение многих лет…

— А у нас что? Обед готов?

— Он еще спрашивает! Когда же мне готовить, если работы навалом? От вчерашнего остался соус, сейчас сделаю глазунью…

Примечательно то, что нынешние Тонкины кулинарные таланты, вообще-то весьма заурядные, открылись только в замужестве, вернее сказать, свою кулинарную карьеру она начала с азов. Когда они поселились в этой квартире, она сперва боялась даже зажечь газ, и однажды часа два пыталась сварить мясной бульон на холодной плите. Но как уроженка того района, где даже самая неумелая кухарку может приготовить хотя бы одно блюдо: картофельные оладьи, Тонка тоже умела отменно готовить их. Ротаридес в любое время мог смело пригласить к себе знакомых на картофельные оладьи, не опасаясь, что гости на следующий день будут ругать хозяйку. И сейчас он с удовлетворением подумал, что шеф-повар Граппели в его локарнской гостинице и понятия не имеет о Тонкиных картофельных оладьях…

Во всем доме на Ястребиной улице наступило время обеда. Через вентиляционное отверстие над плитой, затянутое металлической сеткой, в кухню из соседних квартир проникал целый букет запахов. Надо всем царил чеснок, но иногда сквозь его плотный заслон пробивался и аромат жаренного на сливочном масле лука, дух подгорелого растительного масла, тмина, сладкого перца, майорана, имбиря и прочих совместимых и несовместимых между собой благовоний, заглушавших друг друга и вперемешку врывавшихся в вытяжную трубу. От Ротаридесов к соседям устремлялся аромат укропа, сметаны, уксуса, а за ним и свиного жира, когда Тонка растопила его на сковороде и стала жарить яичницу. Растущая концентрация запахов одновременно свидетельствовала о том, что атмосферное давление неотвратимо падает.

Порой Ротаридесом завладевали, так сказать, обонятельные воспоминания. По какому-нибудь поводу вспоминалось, как, сидя в их кухне за столом, он молол в деревянной мельничке твердые зерна черного перца, задыхаясь от нестерпимого жжения в носу. Иногда ему виделось, как мама, улыбаясь, нюхает хлебный мякиш, потому что трет хрен для пасхальной ветчины и на глазах ее выступают слезы. Или ноздри начинал щекотать аромат ванили, запах ее связывался в его сознании с посыпанными сахарной пудрой рогаликами с начинкой из сливового повидла, у них в доме прозванных «выйди-вон». Иной раз вид обыкновенной картошки способен был вызвать зримый образ белесых картофельных ростков в затхлом подвале, где со стен свисали длинные космы паутины; отец с корзинкой в руке нагибается то над грудой картофеля, обирая ростки со сморщенных, лежалых клубней, то в углу выкапывает из песка морковь, сельдерей или кольраби, а не то укладывает капустные кочаны, очистив их от подсохших верхних листьев. Случалось, память воскрешала просто благоухание ночи; Ротаридес повалился лицом в лопухи, вспугнув ящерицу, юркнувшую куда-то в траву, и когда он перевернулся на спину, то почувствовал жжение в носу от прилива крови, а в бездонной выси мерцало созвездие, знакомое даже детям: Большая Медведица. Липовый цвет источал густое медвяное благоухание, загорелые мальчишеские руки становились желтыми от пыльцы, в сумку залетал то лист, то сухая веточка, глаз вдруг защипало от попавшей соринки. Пыль забивала нос, глотку и уши, хрустела на зубах, превращаясь в муку, а вот мука у мельника в свою очередь превращалась в пыль, осыпалась с волос, бровей и усов, даже вечно желтые от табачного сока кончики усов его и те становились белыми. Потом вспомнились сера и фосфор, ядовитый дым после взрыва ракеты, начиненной порохом, его осторожно высыпали из четырех автоматных патронов и смешали со спичечными головками. Воспоминание это перебивалось запахом школьного мела, мокрой губки и кисловатого спертого воздуха, когда дежурные забывали проветрить класс. И один-единственный раз повеяло запахом морского песка, совсем не такого, как дома, в подполе, — чистого и крупного, песка альбатросов, песка динозавров. Бог весть почему мощное благоухание укропа напомнило Ротаридесу морское побережье, померещилось колыхание черно-зеленых водорослей в прозрачной морской глубине.

— Идет! — возвестил Вило, и этим было все сказано, потому что сын, весь красный от натуги, сидел на горшке.

И это тоже зовется ароматом, подумал Ротаридес, по крайней мере если речь о собственном детище… Но вслед за мысленной декларацией родительских чувств к сыну Ротаридес вспомнил, что вчера Вило уничтожил результаты многодневного труда над моделью параллелепипеда, и минутная нежность сменилась негодованием. Нет, в таких условиях заниматься творческой работой невозможно… Подойдя к окну, он посмотрел на белоснежные стены вилл через дорогу. На одном из ближайших балкончиков, выложенных мореной елью (Ротаридес-то знал, что это лишь более скромный вариант террасы с другой стороны виллы, обращенной к опушке рощи), стоял пожилой бородатый мужчина, над его головой взлетали в пронизанный солнцем воздух облачка голубоватого дыма. Ротаридес невольно проглотил слюну, так тянуло закурить. Нет, он воздержится от сигареты до обеда… Этот бородач уже давно ассоциировался у Ротаридеса с одним архитектором, который как-то раз выступал в телевизионной передаче и запомнился ему благодаря одной смелой фразе: «Архитектура исчезла из нашей жизни, она целиком подчинена задачам строительства…» Ну да, думал он у окна, только единицы могут позволить себе такую роскошь, как архитектура, в подавляющем большинстве наш брат вынужден уповать хотя бы на строительство. Что ни говори, а факт остается фактом: одни живут вот в таких виллах, а другие в Дольных гонах или Дубравке