Четвертое измерение - [63]

На улице вопреки ожиданию их встретило неприветливое, хмурое утро, как будто никакой весны не было и в помине. Ротаридес выждал в подъезде и, только убедившись, что старуха убралась восвояси, вернулся за теплыми шапкой и пальто для Вило. Конечно, разумнее всего было бы вообще никуда не ходить, особенно тем, у кого была детская комната.

В зоопарке они оказались единственными посетителями, и Ротаридесом уже при входе овладело чувство, что они явились сюда после закрытия сезона. Казалось, будто в это серое весеннее утро, когда все вокруг дышит холодом, а дорожки сразу же за воротами исчезают в белесой мгле, никто, кроме них, даже не помнил о буйной зелени парка, находящегося в непосредственном соседстве с оживленной городской магистралью. В такую погоду, думал Ротаридес, возможно, и не следовало бы вообще вспоминать о зоопарке, возможно, лучше держать детей в убеждении, что зоопарк — это как бы перелетная птица, что существует он лишь в присутствии детей, в радостные для них, солнечные дни. Пожалуй, с его стороны было просто бестактно, если не кощунственно, явиться сюда в такую пору, хотя обычные часы открытия и закрытия зоопарка аккуратно действовали и ничто — ни объявление, ни знак, ни табличка не запрещали никому осматривать или даже трогать зверей в их тесных клетках, домиках, рвах и загонах, неумело имитировавших уголки дикой природы. Из чисто служебных соображений по-прежнему сохранялся запрет на кормление зверей.

Вило, тоже несколько удрученный, крепко вцепился в отцову руку, когда в дальнем вольере пронзительно загалдели попугаи, а в ответ им с другого берега лощины отозвалось всполошенное гоготанье диких уток, гусей и лебедей, словно перелетные птицы оповещали всех, что упустили срок отлета. Антилопы, зубры, пони, тигры и пумы по очереди поднимали головы и тусклым взглядом провожали одинокую пару посетителей. В черных глазах гималайского медведя, поднявшегося с громким сопеньем на задние лапы, застыло напряженное ожидание; в принужденной позе стоял и его северный сородич, всего в нескольких метрах от него за бетонированным, наполненным водой рвом, словно высеченный из цельной глыбы арктического льда.

Ротаридес покрепче запахнул у Вило воротник пальто и, вздохнув, повел его по середине дорожки.

В какой восторг пришла бы детвора в погожий солнечный день при виде павиана, особенно если б он затеял прыгать с перекладины на перекладину или, плотоядно оскалив желтые зубы, просунул бы между прутьев косматую лапу! Какое удовольствие попотчевать шотландскую овцу пучком листьев с тернового куста! Сейчас Вило ни к чему не проявлял интереса, и Ротаридес, виновато сутулясь, держался подальше от заграждений, обрамлявших неширокую дорожку.

Наконец они добрались до одноэтажного домика с заколоченными окнами и дверями, смахивающего на буфет или на сарай для корма. Ротаридес приостановился, но потом решился заглянуть за самую дальнюю ограду, примыкавшую на косогоре к высокой стене. За металлической сеткой стоял казуар и пристально смотрел на подходивших радужным глазом. Ветер трепал его черное оперение, отчего оно отливало металлическим блеском. На шее у казуара пламенели свисающие вниз складки кожи огненно-красного цвета. Мощный роговой шлем на голове придавал ему вид инопланетянина. Ротаридес встал как вкопанный перед этим редкостным созданием, очевидно, на роду ему написано еще недолго обитать на нашей земле, поэтому-то оно появляется как бы украдкой и невзначай, словно в поисках укромного уголка, где можно было бы дождаться конца дней своих. Однако удивление, застывшее в мерцающем взоре казуара, поражало больше, чем весь его сказочный облик; не шелохнувшись, ни разу не моргнув восковыми веками, казуар смотрел на представителей рода человеческого, ожидая минуты, когда порыв ветра или любая иная небесная стихия сорвет их с места и швырнет в бездну тьмы…

— Кику, — сказал Вило. И тут же, будто слово это прозвучало заклинанием, из-за туч выглянуло солнышко, и вдруг лежавшая на всем печать уныния разом исчезла.

Сзади протренькал звонок; по дорожке на них неслась на трехколесном велосипеде девочка лет пяти, вдали замаячили еще какие-то фигуры. Ротаридес почти силком оттащил Вило, который все пытался завести с казуаром беседу на петушином языке, и повел его прочь. Из темных провалов загона осторожно выбрались гиены, принюхиваясь к выхлопным газам: ветер пригонял их с улицы, куда выходил дощатый забор зоопарка. Ну и дрянное жилье, мерзкое жилье, почти как наше, невольно подумал Ротаридес, с отвращением приглядываясь к этой, с позволения сказать, резервации. Спросили бы хоть у той же гиены, каково ей дышать загрязненным воздухом…

Только у самого выхода он спохватился, что дома их еще не ждут, остановился, теперь они с Вило поменялись ролями: сын тянул на улицу, куда его манила цепочка машин, а отец охотнее вернулся бы назад.

— Эй, постойте! — Из окошка кассы высунулась голова, которую вряд ли можно было причислить к числу заморских зверей. — За фотоаппарат с вас крона причитается!

Мужчина, к которому относились эти слова, обернулся, хотя уже миновал отгороженный проход к кассе, и Ротаридес узнал в нем своего однокашника по гимназии. Господи, что у него за вид! — подумал он. Звали его Йожо Тропп, в гимназии он был звездой легкой атлетики, подающим надежды чемпионом края по прыжкам в высоту. С первых дней школьной жизни Ротаридеса снедала жгучая зависть к этому тренированному, мускулистому малому, к его горделивой тигриной походке, упругости и силе, которую он любил демонстрировать на глазах у восхищенных представительниц слабого пола. От былого Йожо Троппа прежней осталась, пожалуй, только физиономия, покрытая такой же, как раньше, пятнистой сыпью, но теперь она не так бросалась в глаза, потому что лицо расплылось, обрюзгло. Если раньше Троппа портила лишь эта сыпь на лице, то теперь приходилось прикрывать брюшко полами пиджака; ляжкам явно мешали при ходьбе узковатые брюки, и ныне вряд ли ему удалось бы взлететь над планкой не только краевого, но даже районного соревнования. Когда он положил перед окошечком кассы монету, Ротаридес обратил внимание, что и пальцы у него стали вроде короче. Только потом, когда они обменялись рукопожатием, он сообразил, что пальцы вовсе не стали короче, а просто растолстели.