Четвертая мировая война - [37]

Дурито не дал мне ответить.

— Конечно, это так. Хорошо, но на самом деле оказывается, что «неолиберализм» — это не доктрина капитализма, стремящегося преодолеть или объяснить кризис. Это сам кризис, ставший экономической теорией и доктриной! То есть, в «неолиберализме» нет ни малейшей согласованности, ни планов, ни исторической перспективы. То есть, это просто теоретическое дерьмо.

— Странно… Я никогда не читал и не слышал подобной интерпретации, — сказал я удивленно.

— Конечно! Это только что пришло мне в голову! — с гордостью говорит Дурито.

— А как это связано с нашим бегством, то есть с нашим отходом? — спрашиваю я, сомневаясь во столь новаторской теории.

— А! Элементарно, мой дорогой Ватсон Суп! Нет планов, нет перспектив, одна сплошная и-м-п-р-о-в-и-з-а-ц-и-я. У правительства нет постоянства: сегодня мы богатые, завтра — бедные, в сегодня оно хочет мира, завтра — войны, сегодня оно постится, завтра — давится едой, наконец. Понятно? — допытывается Дурито.

— Почти… — нерешительно говорю я и начинаю чесать голову.

— И таким образом? — спрашиваю я, видя, что Дурито прервал свою лекцию.

— Все это закончится взрывом. Хлоп! Как перенакачанный надувной шарик. У этого нет будущего. Мы выиграем, — говорит Дурито, складывая свои бумаги.

— Мы? — с нехорошей улыбкой спрашиваю я.

— Разумеется, «мы». Совершенно очевидно, что без моей помощи вам не справиться. И не пытайся возражать. Вам нужен суперсоветник. Я уже изучаю французский, это чтобы потом продолжить.

Я умолкаю. Не знаю, что хуже: открыть то, что нами правит импровизация или представить себе Дурито в качестве суперсоветника кабинета в каком-то невероятном переходном правительстве.

Дурито продолжает свое наступление:

— Я тебя удивил, а? Так что не печалься. Пока вы не растопчете меня своими ботинками, я всегда смогу прояснять вам путь, который предстоит пройти через свалку исторических поражений, и который, несмотря на все превратности судьбы, позволит поставить страну на ноги, потому что когда мы едины… когда едины… Ой, я вспомнил, что не написал письма матери! — Дурито разражается смехом.

— А я-то думал, что ты говорил всерьез! — Я делаю вид что сержусь и бросаю в него веточкой. Дурито уклоняется и продолжает смеяться.

Когда он успокаивается, я спрашиваю:

— И все-таки откуда ты взял, что неолиберализм — это кризис, ставший экономической доктриной?

— А! Из вот этой книги, объясняющей экономический проект Карлоса Салинаса де Гортари на 1988–1994 годов, — отвечает он и показывает мне книжонку с логотипом «Солидарности».[50]

— Но Салинас уже не президент… кажется… — говорю я с сомнением, от которого внутри у меня все сжимается.

— Я знаю, но посмотри, кто отредактировал этот план, — отвечает Дурито и показывает мне фамилию. Я читаю:

— «Эрнесто Седильо Понсе де Леон», — говорю с удивлением и добавляю: — Таким образом, нет разрыва с политикой предшественника?

— То, что есть: это шайка воров, — неумолимо говорит Дурито.

— И поэтому? — спрашиваю я с неподдельным интересом.

— Ничего, просто мексиканская политика — это как этот болезненный нарост сучьев на дереве, который нависает как раз у тебя над головой, — говорит Дурито. Я вскакиваю, смотрю наверх и вижу, что действительно, над моим гамаком свешивается клуб веток, похожих на осиное гнездо. Я перебазируюсь, а Дурито тем временем продолжает:

— Мексиканская политическая система связана с реальностью лишь частью очень хрупких ветвей. Хватит одного сильного порыва ветра, чтобы все это рухнуло. Конечно, падая, это потянет за собой и другие ветки и берегись тот, кто окажется в его тени, когда все это рухнет!

— А если нет ветра? — спрашиваю я, проверяя хорошо ли привязан мой гамак.

— Он будет… будет, — говорит Дурито и задумчиво замолкает, как бы вглядываясь в завтрашний день.

Мы оба задумываемся и замолкаем. Опять зажигаем трубки. День отступал. Дурито засмотрелся на мои ботинки и осторожно спросил:

— Сколько с тобой человек?

— Всего двое, так что не беспокойся, не наступим, — сказал я, чтобы его успокоить. Дурито практикует методическое сомнение как дисциплину, поэтому он продолжил свои «мммм, ммм» и наконец выдал:

— А тех, кто преследует тебя, сколько?

— А! Этих? Их будет примерно шестьдесят…

Дурито не дал мне договорить:

— Шестьдесят! Шестьдесят пар сапог над моей головой! Сто двадцать седенских сапог, ищущих способ растоптать меня! — истерически запричитал он.

— Погоди, ты не дал мне закончить. Их не шестьдесят, — сказал я. Дурито снова перебил меня:

— А! Я знал, что не может быть такого несчастья. Сколько же их?

Я лаконично ответил:

— Шестьдесят тысяч.

— Шестьдесят тысяч! — воскликнул Дурито и поперхнулся дымом своей трубки.

— Шестьдесят тысяч, — повторил он множество раз, с отчаянием складывая свои лапки и крылышки.

— Шестьдесят тысяч, — приговаривал он, теряя последнюю надежду.

Я постарался его успокоить. Я сказал, что они не придут все вместе, что это поэтапное наступление, что они входят с разных сторон, что им еще надо суметь отыскать нас, что мы замели за собой все следы, и наконец сказал ему все, что мне в тот момент пришло в голову.

Через некоторое время Дурито немного успокоился и вновь вернулся к своим «мммм, ммм». Он достал какие-то бумаги, похожие на карты, и принялся задавать мне вопросы о расположении вражеских войск. Я, как смог, постарался ответить. Каждый из ответов Дурито сопровождал отметками и записями на своих маленьких картах. После допроса он провел еще некоторое время, погруженный в свое «мммм, ммм». Через несколько минут после сложных математических подсчетов (как мне показалось, потому что он использовал для этого все свои лапки) Дурито вздохнул: