Четвертая мировая война - [28]

Я продолжаю грызть ставший уже коротким мундштук трубки, в ожидании того, что старик Антонио продолжит, но он, кажется, не собирается этого делать. Опасаясь прервать нечто очень серьезное, я спрашиваю:

— А Сапата?

Старик Антонио улыбается:

— Теперь ты уже знаешь, что для того, чтобы знать и чтобы идти, нужно спрашивать.

Он кашляет и зажигает следующую сигарету, я не заметил, когда он ее свернул, и среди струящегося из его губ дыма как семена в землю падают слова:

— Этот самый Сапата появился здесь, в горах. Он не родился, говорят. Просто, появился. Говорят, что это — Ик’аль и Вотан, которые пришли сюда своим долгим путем, и которые, чтобы не пугать добрых людей, превратились в одно. Потому что много уже прошли вместе Ик’аль и Вотан, и научились они тому, что они одно, и умели легко превращаться в одно целое днем или ночью. И придя сюда, они превратились в одно и дали себе имя Сапата, и сказал Сапата, что пришел он в эти места, чтобы здесь найти ответ на вопрос, куда ведет длинный путь, и сказал он, что иногда он будет светом, а иногда мраком, но всегда он один и тот же, Вотан Сапата и Ик’аль Сапата, белый Сапата и черный Сапата и что оба — это один и тот же путь для настоящих мужчин и женщин.

Старик Антонио достает из своего вещмешка целлофановый пакетик. Внутри — очень старая, 1910 года, фотография Эмилиано Сапаты. В левой руке, на уровне пояса, Сапата сжимает саблю. Правой он опирается на карабин, на груди его — два патронташа, и слева направо перекинута двухцветная черно-белая лента. Ноги его создают впечатление, что он остановился и в то же время идет, во взгляде его нечто, говорящее «я здесь» и вместе с тем — «я уже иду». За Сапатой две лестницы. На одной, ведущей из темноты, видны смуглые лица сапатистов, которые будто вышли из глубины чего-то, на другой лестнице, освещенной, нет никого и не видно откуда и куда она ведет. Я бы соврал вам, если бы сказал, что сам заметил все эти детали. Это старик Антонио обратил на них мое внимание. На обратной стороне фотографии написано:

Генерал Эмилиано Сапата, главнокомандующий Южной Армии.

Gen. Emiliano Zapata, Commander in Chief of the Southern Army.

Le Général Emiliano Zapata, Chef de l’Armée du Sud.

C. 1910. Photo by: Agustín V. Casasola.

Старик Антонио говорит мне:

— Этой фотографии я задал много вопросов. Благодаря этому я пришел сюда.

Он кашляет и выпускает струйку дыма. Он дает мне фото.

— Бери, — говорит он. — Чтобы ты научился спрашивать… и идти.

— Когда приходишь, лучше попрощаться. Тогда не так больно, когда мы уходим, — говорит мне старик Антонио, протягивая руку, чтобы дать понять, что уходит, то есть что приходит. С тех пор старик Антонио когда приходит, приветствует словом «прощай» и прощается, протягивая руку и говоря «сейчас приду». Старик Антонио встает. То же самое делают Бето, Тоньита, Эва и Эриберто. Я достаю из своего рюкзака фотографию Сапаты и показываю им.

Он поднимается или спускается? — спрашивает Бето.

Он идет или остается на месте? — спрашивает Эва.

Он достает или прячет шпагу? — спрашивает Тоньита.

Он уже перестал стрелять или только сейчас начнет? — спрашивает Эриберто.

Я не перестаю удивляться всем этим вопросам, которые задает мне эта карточка восьмидесятичетырехлетней давности, отданная мне стариком Антонио в 1984 году. Я смотрю на нее в последний раз перед тем, как подарить ее Ане Марии и она, эта фотография, задает мне еще один вопрос:

— Это наше вчера или это наше завтра?

Уже в духе обсуждения серьезных вопросов и с удивительной для ее исполнившихся-четырех-лет-пошедшего-пятого-то-есть-шести последовательностью, Эва наконец выдает мне: «А мой подарок?». Слово «подарок» вызывает ту же реакцию и у Бето, Тоньиты и Эриберто, то есть все они начинают кричать: «А мой подарок?». Я в окружении, на грани самоубийства, но в этот момент появляется Ана Мария, которая так же, как и почти год назад в Сан-Кристобале, но при других обстоятельствах, спасает мне жизнь. Ана Мария несет большой-пребольшой кулек с конфетами. «Вот ваш подарок, который приготовил вам Суп», — говорит Ана Мария и смотрит на меня с видом «что-бы-вы-мужчины-делали-без-нас-женщин».

Пока дети договариваются, то есть дерутся по поводу разделения конфет, Ана Мария по-военному приветствует меня и сообщает:

— Докладываю: войска готовы к выступлению.

— Хорошо, — говорю, вешая пистолет на ремень, — выступаем, как обычно, на рассвете.

Ана Мария собирается уходить.

— Подожди, — говорю я и отдаю ей фото Сапаты.

— И это? — спрашивает, глядя на нее.

— Пригодится, — отвечаю я.

— Для чего? — настаивает она.

— Чтобы знать, куда мы идем, — отвечаю я, проверяя карабин. В небе маячит военный самолет…

— Ладно, не отчаивайтесь, я уже почти заканчиваю это «письмо писем». Но сначала мне нужно выпроводить отсюда детей…

И наконец, я отвечу на некоторые вопросы, которые наверняка у вас остались:

— Знаем ли мы, на что идем? Да.

— Знаем ли мы, что нас ждет? Да.

— Стоит ли? Да.

Кто из тех, кто может ответить «да» на три предыдущих вопроса, может остаться сложив руки и не чувствовать, что внутри что-то рвется?

Хорошо. Привет и цветок для этой нежной ярости, думаю, она этого заслуживает.