Четверть века назад. Часть 1 - [32]

Гундуровъ только склонилъ голову; князь былъ тысячу разъ правъ, и самъ онъ это зналъ точно такъ же хорошо какъ князь…. Но гдѣ же взять ему было безсилія, когда въ глазахъ его еще горѣло отраженіе того взгляда тѣхъ лазоревыхъ глазъ?…

— Ne vous offensez pas, успокоивала тѣмъ временемъ Зяблина княгиня Аглая Константиновна, — il plaisante toujours comme cela, Larion!

— У васъ сейчасъ, кажется, будетъ сцена съ Офеліею, какъ бы вспомнилъ князь Ларіонъ;- тамъ есть нѣкоторыя…. неудобныя мѣста…. Ее надо было бы предварительно почистить…..

— Я хотѣлъ только что напомнить вамъ объ этомъ, сказалъ Гундуровъ, — и покраснѣлъ до самыхъ ушей.

Лице князя словно передернуло…..

— Oui, oui, Larion, залопотала услышавъ княгиня Аглая, — je vous prie qu'il n'у ait rien de scabreux!..

— Господа, обратился онъ къ сценѣ,- я предлагаю отложить продолженіе вашей пробы до вечера. Во всякомъ случаѣ, до обѣда недалеко, кончить не успѣли бы. — Пройдемъ, ко мнѣ, Сергѣй Михайловичъ!

Нашъ герой послѣдовалъ за нимъ съ Ашанинымъ.

XV

Was ist der langen Rede kurzer Sinn?

Князь Ларіонъ Васильевичъ занималъ въ Сицкомъ бывшіе покои своего покойнаго отца. Это былъ цѣлый рядъ комнатъ, омеблированныхъ въ началѣ нынѣшняго вѣка, во вкусѣ того времени, и съ того времени остававшихся нетронутыми. Длинноватые размѣры и узкія очертанія столовъ, консолей и дивановъ на ножкахъ въ видѣ львиныхъ лапъ, золоченые сфинксы и орлы полукруглыхъ креселъ въ подражаніе консульскимъ сѣдалищамъ древняго Рима, вычурныя вырѣзки тяжелыхъ штофныхъ занавѣсей съ бахрамою изъ перебранныхъ золотымъ снуркомъ и синелью продолговатыхъ витушекъ, чернобронзовыя туловища, поддерживающія на головахъ изогнутые рукава свѣтлыхъ канделябръ, — все это невольно приводило на память походъ Бонапарта въ Египетъ, нагихъ гладіаторовъ и Ахиллесовъ академиста Давида, Тальму въ Корнелевомъ Циннѣ, и паромъ Тильзитскаго свиданія въ описаніи Дениса Давыдова…. Ото всего этого вѣяло чѣмъ-то сухимъ, но важнымъ, поблеклымъ, но внушительнымъ. Кабинетомъ служила огромная библіотека въ два свѣта, въ которой собрана была цѣнная наслѣдственная движимость Шастуновыхъ, доставшаяся лично князю Ларіону, по раздѣлу съ братомъ. Тутъ, между старинными рѣзными баютами и шкапами чернаго дуба, полными рѣдкихъ, дорогихъ изданій, висѣлъ большой портретъ стараго князя на боевомъ конѣ, въ генералъ-аншефскомъ мундирѣ, со шпагою въ рукѣ и Андреевскою лентой, волнующеюся по бѣлому камзолу. Рядомъ съ нимъ, глядѣли изъ почернѣлыхъ рамъ товарищи его по Ларгѣ и Италіянской кампаніи: Румянцевъ, Суворовъ, Кутузовъ, Багратіонъ…. Мраморный Потемкинъ, красивый и надменный, стоялъ на высокомъ цоколѣ изъ чернаго дерева, на которомъ, въ вѣнкѣ изъ серебряныхъ лавровъ, читались, начертанные такими же серебряными буквами, два извѣстные стиха Державина!

Се ты-ли счастья, славы сынъ,

Великолѣпный князь Тавриды?

— а на противоположной стѣнѣ сама «Великая жена,» въ фижмахъ, на высокихъ каблукахъ, съ брильянтовымъ орденомъ на лѣвомъ плечѣ, писанная Лампи, улыбалась съ полотна своею очаровательною улыбкой…. Нѣсколько картинъ миѳологическаго содержанія опускались надъ карнизами библіотеки. Копія съ Психеи Кановы дѣланная имъ самимъ, отражалась въ зеркалѣ на яшмовомъ каминѣ. На глянцовыхъ доскахъ столовъ тончайшей флорентійской мозаики разставлена была цѣлая коллекція фамильныхъ женскихъ портретовъ, — прелестныя акварели на кости, работы Изабея и Петито, темноокія красавицы въ высокихъ пудренныхъ прическахъ à la jardinière, или съ разсыпанными, à la Récamier, кудрями по обнаженной груди и плечамъ

Глаза Ашанина такъ и разбѣжались на роскошныхъ нимфъ и Кипридъ, словно возрадовавшихся ему со стѣнъ какъ своему человѣку, едва вошли они вслѣдъ за хозяиномъ въ его покои….

— Ваше сіятельство, засмѣялся онъ, — это навѣрное вамъ писалъ Пушкинъ:

«Книгохранилище, кумиры и картины»

И прочее тутъ все, прибавилъ отъ себя Ашанинъ, обводя кругомъ рукою, —

«Свидѣтельствуютъ мнѣ,

Что благосклонствуешь ты музамъ въ тишинѣ!»

— Къ сожалѣнію, не мнѣ, улыбнулся и князь;- а музамъ, не скрываю, служилъ и я когда-то…. Время наше было таково, — я старый Арзамасецъ!.. Гдѣ бы намъ удобнѣе усѣсться, господа? спросилъ онъ, окидывая взглядомъ кругомъ.

— Да не прикажете ли вотъ тутъ? указалъ Ашанинъ на большой, покрытый до полу сукномъ рабочій столъ князя, приставленный къ одному изъ оконъ и уложенный портфелями и кипами всякаго печатнаго и писаннаго матеріала, — тамъ, кажется, все что намъ нужно, карандаши, бумага….

Онъ не договорилъ: и въ синей бархатной рамѣ большой, очевидно женскій, акварельный портретъ, — на который ужасно манило его взглянуть поближе.

— Пожалуй! съ видимою неохотою согласился князь, направляясь къ столу.

— Княжна! вскликнулъ Ашанинъ, подойдя;- какъ хорошъ, и какое удивительное сходство! Это вѣрно въ Римѣ дѣлано?

Гундуровъ не смѣлъ поднять глазъ

— Въ Римѣ! отвѣчалъ князь Ларіонъ тономъ явно не допускавшемъ продолженія разговора объ этомъ…. Онъ усѣлся на свое плетеное кресло передъ столомъ. — Итакъ, господа…

Они принялись «очищать Гамлета — adusum Delphini,» съ не совсѣмъ искреннею насмѣшливостью говорилъ князь. Но Гундуровъ оказался здѣсь еще болѣе строгимъ чѣмъ онъ самъ: онъ урѣзалъ въ своей роли всѣ слова, всѣ намеки, которыми Гамлетъ въ уныломъ разочарованіи оскорбляетъ чистоту Офеліи. Въ первомъ разговорѣ его съ нею выкинуты были двусмысленныя его рѣчи о несовмѣстимости женской красоты съ «добродѣтелью» (слово неправильно передающее въ русскихъ переводахъ англійское honesty). Въ сценѣ театра герой нашъ безжалостно пожертвовалъ традиціонною, со временъ Гаррика, и эффектнѣйшею для актера, позою Гамлета, который слушаетъ представленіе откинувшись затылкомъ на колѣни Офеліи. Положено было что, вмѣсто словъ, «могу ли прикоснуться къ вашимъ колѣнямъ?» Гамлетъ скажетъ: «позволите ли мнѣ прилечь къ вашимъ ногамъ,» и, вслѣдъ за ея согласіемъ, тотчасъ же перейдетъ къ репликѣ: «и какое наслажденіе покоиться у ногъ прелестной дѣвушки!» и усядется, какъ указано въ драмѣ, у ея ногъ, но непрямо передъ нею, а нѣсколько сбоку, — такъ какъ онъ представленъ на соотвѣтствующемъ рисункѣ въ извѣстномъ Гамлетовскомъ альбомѣ Ретча. Такимъ порядкомъ, употребляя выраженіе образованной окружной, «и ситуація была соблюдена, и конвенансы спасены…. Князь Ларіонъ, знакомый съ Гамлетомъ только по англійскому тексту, напомнилъ было о пѣсни про Валентиновъ день, которую поетъ въ безуміи своемъ Офелія, — но выходило что въ передѣлкѣ Полеваго изъ пѣсни этой изъятъ былъ тотъ «скабрезный» смыслъ, какой она имѣетъ у Шекспира, и, благодаря хорошенькой музыкѣ Варламова, она пѣлась въ то время россійскими дѣвицами во всѣхъ углахъ государства: