Четверть века назад. Часть 1 - [135]

Лина скользнула къ двери ложи, едва упалъ занавѣсъ.

— Ты куда, на сцену? спросилъ въ догонку ей князь Ларіонъ.

— Нѣтъ, пройтись, мнѣ жарко…

И она убѣжала въ корридоръ отъ этихъ криковъ и вызововъ.

Не поклонами и благодарными улыбками, — проклятіями готовъ былъ отвѣчать Гундуровъ со своей стороны на шумные восторги рукоплескавшей ему толпы. Съ этими, сейчасъ выговоренными имъ, послѣдними словами Гамлета отыграна была и его роль въ Сицкомъ: «молчаніе» дѣйствительно должно было наступить для него послѣ этихъ трехъ недѣль испытанныхъ имъ здѣсь блаженства и муки; — одна только эта мысль стояла у него въ головѣ теперь.

А онъ кланялся тѣмъ временемъ вмѣстѣ съ товарищами своими по спектаклю, глядя прямо предъ собою, ни на комъ не останавливая взгляда, и ясно различая въ то же время необычно разстроенное лицо тетки, упиравшейся на руку все той же, незнакомой ему, привлекательной женщины съ приподнятыми какъ у сфинкса углами глазъ, пристально устремленныхъ на него. Софья Ивановна дѣлала ему какіе-то знаки головой, которые онъ понялъ тотчасъ же какъ приглашеніе придти переговорить съ нею какъ можно скорѣе.

Но менѣе всего чувствовалъ онъ въ этомъ потребность. Не «говорить съ людьми», — уйти какъ можно дальше отъ нихъ «въ пустыню», «во мракъ» тянуло его теперь опять…

Вызовы наконецъ смолкли; занавѣсъ упалъ въ послѣдній разъ. Все побѣжало со сцены. Гундуровъ не торопился; онъ опустился въ кресло, на которомъ только-что пронзенъ былъ имъ шпагой Клавдіо-Зяблинъ, опустилъ голову и забылся.

— Сережа, что же ты? молвилъ Ашанинъ, внимательно наблюдавшій за нимъ все время, — переодѣваться пойдемъ!

— Куда? отвѣтилъ онъ какъ съ просонья.

— Въ уборную. Куда же?

— Нѣтъ, я не пойду. Ступай переодѣнься, а когда кончишь, пошли Ѳедосея къ намъ въ комнату; я тамъ…

— А пока-то что же ты?

— Мнѣ воздуху хочется; я выйду въ садъ.

Но онъ не вышелъ, и опустивъ снова голову, забылся еще разъ въ своемъ креслѣ.

Рабочіе начинали гасить лампы. Длинныя тѣни побѣжали отъ кулисъ. Запахло чадомъ, копотью и ламповымъ масломъ. Какое-то надрывающее запустѣніе охватывало этотъ міръ писаннаго полотна, полный сейчасъ жизни, звуковъ, опьяненія… Вотъ мѣсто гдѣ онъ сидѣлъ у ея ногъ во время представленія, гдѣ онъ былъ съ нею «такъ жестокъ, безчеловѣченъ»… Вотъ и тотъ, уже потонувшій въ темени уголъ за первою кулисой, откуда онъ глядѣлъ на нее въ день считки Гамлета, и въ первый разъ глаза ея остановились на немъ…

Все это «пережито» — и нѣтъ, нѣтъ уже всему этому возврата…

— Пойдемъ, Сережа, говорилъ возвращаясь Ашанинъ:- Ѳедосѣя я отправилъ къ намъ въ комнату съ твоимъ платьемъ, а я ужь заодно съ тобою…

Гундуровъ поднялся молча. Они спустились въ корридоръ, а оттуда въ садъ.

Небо расчистилось. Миріады звѣздъ глядѣли сквозь прогалины тихо шатавшихся надъ головами ихъ листьевъ…

На поворотѣ къ ихъ флигелю Гундуровъ повернулъ вправо.

— Куда же ты? крикнулъ ему пріятель.

— Ашанинъ, сдѣлай милость, оставь меня хоть на минуту одного, отвѣтилъ онъ, останавливаясь съ едва сдерживаемымъ нетерпѣніемъ.

— Я нисколько не намѣренъ навязывать тебѣ свое общество, Сережа, возразилъ тотъ, — но ты знаешь что насъ всѣхъ ждутъ тамъ, наверху, что исчезать намъ въ эту минуту неудобно и неучтиво, что наконецъ, главное, ты подашь этимъ поводъ Софьѣ Ивановнѣ серіозно безпокоиться…

— Я все это знаю, тоскливо перебилъ его Гундуровъ, — и успѣю явиться туда вовремя и никому безпокойства не причиню. Но дай ты мнѣ, ради Бога, передохнуть на свободѣ одному, дай придти въ себя, собраться съ мыслями…

— Какъ знаешь, Сережа, вздохнулъ Ашанинъ, — только если ты чрезъ полчаса не вернешься переодѣться, я, воля твоя, пойду искать тебя съ фонаремъ.

Но Гундуровъ, не дослушавъ его, ушелъ въ темень боковой аллеи.

LXV

Толпа гостей княгини исчезала за большою входною дверью театральной залы. Здѣсь оставались еще кое-кто изъ городской публики, ожидавшей когда пройдутъ «всѣ эти аристократы», чтобы выдти на свободѣ въ большія сѣни дома, гдѣ ожидали ее въ свою очередь, дремля и сопя на лавкахъ въ темномъ углу за лѣстницей, невзрачные слуги и кухарки съ барскими шинелями и бурнусами на колѣняхъ. Смотритель Юшковъ со своими учителями держался у самаго выхода, почтительно и со счастливою улыбкой на устахъ отвѣшивая старомодные поклоны каждой изъ проходившихъ мимо него парѣ избраннаго общества Сицкаго: онъ считалъ долгомъ учтивости выразить этимъ благодарность хозяевамъ дома «за высокое эстетическое наслажденіе которое дозволено ему было вкусить»…

— Погодимъ, шепталъ онъ своимъ молодымъ сослуживцамъ, державшимся вообще гораздо болѣе сдержанно чѣмъ онъ, и наровившимъ теперь уйти скорѣе, — авось-либо удастся и кого-нибудь изъ превосходнѣйшихъ исполнителей увидать вблизи: Гамлета, божественную Офелію… Душа такъ и проситъ излиться предъ ними…

Судьба, какъ видно, не хотѣла отказать ему въ этомъ удовольствіи. Божественная Офелія вышла въ эту минуту въ залу изъ боковой двери подлѣ ложи въ которой предстала она въ послѣдній разъ его «очарованнымъ взорамъ», — вышла, остановилась на мигъ, замѣтивъ эту еще неуспѣвшую разойтись публику, и робко, замедляя шаги, двинулась наконецъ мимо креселъ.