Четверть века назад. Часть 1 - [134]

— Подвиньтесь, Сережа, шепнулъ Ашанинъ Гундурову въ минуту когда занавѣсъ поднялся еще разъ, и они вдвоемъ должны были выйти на сцену;- ты слышишь, княжна въ залѣ, все обстоитъ благополучно.

Но это пріятельское ободреніе не было въ состояніи поднять настроеніе Сергѣя на тотъ уровень всецѣлаго самообладанія, или горячаго сценическаго увлеченія, при которыхъ равно, хотя разными путями, актеръ овладѣваетъ своимъ зрителемъ. Словно пудовыя вериги оттягивали ему плечи, глаза его заволакивалъ какой-то туманъ, языкъ съ трудомъ ворочался въ гортани, руки не слушали его и какъ бы сами собою падали устало внизъ послѣ каждаго усилія его поднять ихъ. Сцена съ Гораціо, въ которой Гамлетъ вернувшійся изъ Англіи является особенно возбужденнымъ и какъ бы совершенно готовымъ «казнить злодѣя, замышлявшаго погубить его», и слѣдующій за этимъ разговоръ съ Озрикомъ, гдѣ онъ ѣдко преслѣдуетъ своими насмѣшками эту придворную «стрекозу» и «сороку», прошли крайне неудовлетворительно; въ двухъ мѣстахъ онъ даже спуталъ реплику и чуть не сбилъ съ толку Шигарева, актера бывалаго и никогда не терявшагося на подмосткахъ. Шигаревъ-Озрикъ вывезъ всю сцену на своихъ плечахъ. Онъ представлялъ собою совершенную противоположность исправника-Полонія. Настолько тотъ былъ кругловато-грузенъ, широко-смѣшонъ, «фальстафенъ» по наружности, какъ выразился про него старикъ смотритель, настолько птичье, худое и узкое лицо Шигарева, его короткое туловище и длинныя, поджарыя какъ спицы ноги напоминали забавно тощій обликъ изможденнаго танцмейстера; насколько въ исполненіи Акулина за льстивою и суетною болтовней Полонія можно было распознавать прирожденную ему плутоватость и смѣтливость, развитую долгимъ навыкомъ придворной жизни, настолько Шигаревъ умѣлъ изобразить въ Озрикѣ типъ чистокровнаго царедворца, лишеннаго всякой способности самобытнаго сужденія, сознательно убѣжденнаго что мнѣніе владычнаго надъ нимъ лица, каково бы оно ни было, должно быть непререкаемо и его мнѣніемъ, и что вся его задача въ жизни состоитъ лишь въ томъ чтобъ эти мнѣнія сильныхъ міра повторять и поддакивать имъ какъ можно почтительнѣе, глубокомысленнѣе и щеголеватѣе… Пустѣйшій шутъ въ дѣйствительной жизни, Шигаревъ на сценѣ превращался въ серіознаго, тщательно отдѣлывающаго каждое мѣсто своей роли комика, которымъ нельзя было не любоваться. Любовался имъ особенно петербургскій флигель-адъютантъ, изо всего числа предстоявшихъ зрителей имѣвшій, въ своемъ качествѣ homme du métier, наиболѣе возможности судить насколько царедворецъ Озрикъ былъ вѣренъ дѣйствительности…

Нервное изнеможеніе Гундурова, которое не могло не быть замѣченнымъ публикой и приписывалось большинствомъ ея простой физической усталости, нашло какъ бы себѣ объясненіе въ словахъ Гамлета предъ сценой поединка, въ которыхъ, помимо ея воли, выливается у этой чуткой натуры сознаніе предсмертной тоски, охватившей ее: «Ты не можешь себѣ представить какъ мнѣ тяжело на сердцѣ; это вздоръ, а между тѣмъ какое-то грустное предчувствіе, — женщину оно могло бы; испугать»… Слова эти у Сергѣя сказались отъ души: ему, дѣйствительно, было невыносимо тяжело… И вслѣдъ за ними глаза его совершенно безсознательнымъ движеніемъ направились на мигъ въ сторону ложи въ которой княжна, смущенная сдѣланною ей оваціей, усѣлась теперь въ полутьму за объемистымъ туловищемъ Mme Crébillon, упросивъ дядю занять свое прежнее мѣсто. Она въ свою очередь съ напряженнымъ вниманіемъ глядѣла на Гамлета. Взгляды ихъ встрѣтились… Трудно сказать какимъ новымъ ощущеніемъ отозвалось это во внутреннемъ сознаніи нашего героя, но онъ какимъ-то мгновеннымъ усиліемъ скинулъ съ себя свинцовую тяжесть лежавшую до этой минуты неодолимымъ гнетомъ на всемъ его существѣ… Словно послѣднимъ сіяніемъ освѣтило эти предсмертныя минуты Гамлета. Глаза его блеснули; пробужденная внезапно энергія и спокойная рѣшимость сказались въ отчетливыхъ звукахъ его голоса, когда, въ отвѣтъ на предложеніе Гораціо пойти сказать королю что Гамлетъ не расположенъ въ эту минуту фехтовать съ Лаертомъ, онъ произнесъ: «Нѣтъ! Я смѣюсь надъ предчувствіями; и воробей не погибнетъ безъ воли Провидѣнія… Никто не знаетъ что теряетъ онъ, такъ что за важность потерять рано? Будь что будетъ!

«Будь что будетъ!» мысленно повторила Лина, болѣзненно прижмуривая вѣки отъ острой боли которая вдругъ заколола у нея въ полости сердца, и осторожно чтобъ не замѣтили этого сосѣди ея въ ложѣ, поднесла къ этому мѣсту руку, нажимая ею сколько было у нея силы.

LXIV

Конченъ пиръ, умолкли хоры,

Опорожнены амфоры,

На главахъ вѣнки измяты…

Тютчевъ

.

The rest is silence.

«Все остальное молчаніе», проговорилъ Гамлетъ свои удивительныя послѣднія слова…

— Покойной ночи милый принцъ! Спи мирно

Подъ хоры ангеловъ святыхъ!

прочелъ надъ опрокинувшимся навзничь тѣломъ его Гораціо-Ашанинъ. Занавѣсъ упалъ. Драма была отыграна.

Послѣдовало все то что неизмѣнно слѣдуетъ за этимъ въ любительскихъ спектакляхъ: вызовы «всѣхъ, всѣхъ», суетня на сценѣ, выходъ труппы стадомъ предъ рампу, крики «браво» и «charmant», женскіе покровительственные кивки и воздушные поцѣлуи снизу, неестественно почтительные поклоны поощряемыхъ сверху, топотня мужскихъ ногъ, оглушительный говоръ и неизбѣжный хохотъ безъ смысла и конца.