Четверо в дороге - [6]

Лаптев немножко схитрил, произнося последнюю фразу. Утюмов не прочь был поработать и за милиционера. Что произошло?

Выслушав рабочего, директор поморщился, будто осушил стакан с клюквенным соком: «Это все пьянчужки! А Вьюшков — потатчик». Лаптев спросил: «Почему вы с этим вопросом пришли сюда?» — «Да, едрит твою, второй раз уж такое. В прошлом годе гайку в окошко всадили». — «Говорили милиционеру?» — «Говорил. А он, едри его!.. А если Максим Максимович ввяжется, то тут уж...» — «Садись! — скомандовал Утюмов и поднял телефонную трубку. — Ты, Вьюшков? Здравствуй! У меня твой человек. Да, да, он! А ты как знаешь, что он сюда поехал? Видел, а не спросил зачем. Зря не спросил. На тебя жаловаться приехал, ха-ха-ха! Говорит, что в Травном много хулиганья и жулья развелось. Вольготно им под твоим крылышком. Да вот говорит, что опять окошко у него высадили. Займись этим делом. Давай, давай, а то под лежачий камень и вода не течет».

«До чего же он любит всем известные пословицы».

Утюмов проговорил с управляющим еще минут десять, все о том же разбитом оконном стекле, и, перед тем как положить трубку, сказал: «Смотри, Вьюшков, а то рыба с головы гниет». И повернулся к рабочему: «Езжай обратно. Будет наведен порядок».

Конечно, если приехал человек, за дверь его не выставишь. Но почему директор должен решать такой вопрос? Потому, что сам приучил людей к этому. Утюмов изображает из себя демократа, добряка и простака. Ведь так приятно и, главное, выгодно изображать из себя чуткого человека, который, конечно же, не остается глухим даже к малейшим недостаткам и неполадкам, который все видит, все знает, везде успевает, ко всему прислушивается; для него нет мелочей, все важно и серьезно. Только он может разрешить любой вопрос, разрубить гордиев узел. Таков уж этот грубоватый, но прямой, работящий, быстрый, исключительный человек! Нам страсть как хочется показать, что мы очень деятельные, оперативные, быстрые: сейчас — в конторе, через час — на первой ферме, через два часа — на второй, через три — на третьей... Ездит, ходит, бегает днями и ночами. На квартире же, конечно, почти не бывает, детей не видит, недосыпает, ест на ходу, торопливо и когда придется; вся жизнь в работе, постоянной и упорной. Поспит часа четыре — и опять на ногах; веки красные, воспаленные от бессонницы; проклятая усталость как печать на впалых щеках, изнуренном лице. И не беда, что он порой раздражен, не брит, а на «кирзачах» грязь. Умеет много и гладко говорить. Правда, все больше общие слова. По утрам заседания — то бишь двух- и трехчасовые планерки. Нацеливает коллектив, ставит вопрос ребром, дает боевое задание. А вечером неторопливо (ночь-то наша!) заслушивает, кто что сделал. Контролирует. Как в бою! Голос с металлическими нотками, вид внушительный, деловой. Главное — произвести впечатление, чтобы люди только ахали, чтоб видели: вот начальство какое! Одержимый! Настоящий вожак! Интересно, задумывался ли когда-нибудь Утюмов, что за мелочами упускает большое?

Сейчас Лаптев думал о директоре уже без жалости, без сочувствия.

— И на фермах... Надо, чтобы каждый управляющий был на ферме полным хозяином и не ждал команд и распоряжений. Пусть сам решает все. А если надо что-то спросить, позвони. И тоже не по мелочи, а только по серьезному вопросу, когда сам уже не в силах.

Люди молчали, но видно было, слушали с интересом. Дубровская по-прежнему супилась, поджимала и кусала губы, а глаза ее искрились, улыбались.

«Надо же! — удивился Лаптев. — Какая она еще молодая: розовые щечки, по-детски мягкая округлая ямочка на подбородке, пухлые детские губешки. Это она от смущения супится».

— Все, товарищи! — Лаптев открыл форточку.

— Я сейчас поеду на вторую ферму, — сказал Птицын неизвестно кому. — После обеда загляну в Травное. И было бы хорошо, если бы вы, Зинаида Степановна, побывали на четвертой ферме. За ними надо глядеть. В свинарниках сыро, грязно и темно. Главное ведь — профилактика.

Дубровская умоляюще смотрела на Лаптева:

— А почему я?

— Дубровская никуда не поедет, — резко сказал Лаптев. — Главный зоотехник пока я.

Птицын все-таки порядком злил Ивана Ефимовича. Толстенький, аккуратненький, чувствуется, что очень ценит и уважает себя; но гладкость и аккуратность необычная — старомодная: брюки длинные и широкие, узел галстука непомерно мал и во всей одежде какая-то очень уж провинциальная, слишком старательная приглаженность. Простые фразы произносит так, будто изрекает что-то сверхоригинальное, значительное, о чем по недомыслию не знают другие.

В манере говорить у Птицына и Утюмова было много общего, сходного, хотя у одного басовитый, хрипловатый голос, у другого — чистый, высокий, почти девичий; один говорит простовато, грубовато, озабоченно и торопливо, другой — медлительно, снисходительно, противно-ласково.

«Явно на пост врио директора метил, — подумал Лаптев. — Борьба и за маленькие посты бывает грубой, ожесточенной».

Когда все ушли, Лаптев задумался: правильно ли он вел себя на сегодняшней несостоявшейся планерке. В принципе-то правильно. А в деталях? Надо бы держаться спокойнее, говорить убедительнее. Они привыкли к планеркам. Собственно, дело не только в планерках. Планерки — форма, суть — в содержании. Не те методы руководства — это Иван Ефимович чувствовал, в этом был убежден. Утюмов произнес бы банальную фразу: привычка — вторая натура.