Чет-нечет - [54]

Нездоровое веселье вызывал к тому же неимоверной длины железных прут, который доставили в отсутствие Федьки из кузницы и поставили наискось у стены. Созерцание этой диковины оказывало нехорошее воздействие и на подьячих, время от времени кто-то из них срывался, принимаясь беззвучно хихикать, между тем как остальные, скованные собственной борьбой, не уделяли припадочному даже сочувственного взгляда. Заразное помешательство губило и самые стойкие умы.

Грубый, спешной работы прут представлял собой разделенную на четыре отрезка четырехаршинную сажень! Дерзкий замысел добавить к установленным трем аршинам еще один, дополнительный, и таким образом увеличить все измеренные в саженях расстояния сразу на одну треть столь смело раздвигал границы доныне известного мира, что приобретал признаки деяния, приличного разве всевышнему.

Вот только принадлежал ли замысел князю Василию целиком? Не заимствовал ли он его у какого заживо забытого мудреца? У какого-нибудь пьяненького мужичка, в чьей возбужденной вселенской несправедливостью голове без пользы пропадает множество завиральных мечтаний. Это подозрение высказал, не улыбнувшись, Роман Губин.

И оглянулся потом опасливо. На Федьку.

Она же сидела с таким отчужденным, отсутствующим лицом, что поневоле замораживала вокруг веселье. Подьячий люд, многозначительно переглядываясь, принялся за работу. Пописывали, приходили и уходили, имея свои дела в городе. Кто оставался на месте, переговаривался с просителями, считал, разложив рядами гладкие сливовые косточки или – исконно русское изобретение – дощаный счет. Это был остроумный счетный прибор, состоявший из плоского раскладного ящика, в каждой половине которого, разделенной в свою очередь на две части, имелись посаженные на проволоку кости для счета целых величин, дробей и долей дробей. Здесь можно было откладывать, не приводя к общему знаменателю, такие сложные суммы, как например 27 рублей, 18 алтын и 2 с четвертью деньги. Или такие дроби, как «четь, да полтрети, да полполчети». Справный подьячий денежного стола Ивашка Зверев смотрел в свои записи и с необыкновенным проворством, едва уловимо для взгляда щелкал костями.

Но Федьке некогда было любоваться его работой, воевода то и дело различал проблески новых соображений, и каждый раз из судейской комнаты громко кликали Посолького, чтобы мимолетную мысль опознать, придать ей удобопонятный вид и втиснуть в готовую уже отписку. К общему сообщению в Разряд следовало подклеить длинные расспросные речи, с перепиской которых Федька тоже не по своей вине мешкала. И чем бы она ни занималась, тем или этим, приглядывалась исподтишка к Шафрану.

Возвращаясь в очередной раз из воеводской комнаты, Федька неприятно поразилась пронзительному, по-бабьи визгливому крику.

– Фу, безобразие! – брезгливо заметил ей в спину князь Василий. Но больше ничего не добавил, никто не поднялся, чтобы прекратить шум.

Федька обнаружила, что сорвался Шафран. Он сидел выпрямившись, бросив на стол сжатые кулачки и как будто еще дрожал от звучавшей в нем эхом брани. Челобитчик, довольно упитанный и прилично одетый посадский, явно обескураженный, красный, молчал. Потом, к Федькиному удивлению, он наклонился пониже, и они зашептались с Шафраном вполне миролюбиво и даже как будто со взаимным расположением, какое бывает между людьми умными, не придающими значения всяким досадным пустякам.

Имея в виду неизбежный разговор о Елчигиных, родителях Вешняка, Федька пыталась понять Шафрана. И если она не хотела сделать первый же разговор последним, нужно было примириться с мыслью, что впадающий без видимых причин в бешенство столоначальник требует бережного к себе обращения. Терпение понадобится и осторожность. Качества похвальные сами по себе, но, увы, к сожалению, не из тех, что составляли сильную сторону Федькиной натуры.

Одно утешение, что житейская мудрость по-настоящему благодетельна лишь в том случае, когда она изливает свои милости на людей достойных, которые и без всяких мудростей крепко стоят на почве терпения и осторожности. Стоит преступить границы обыденного и никаких запасов мудрости не хватит. Помогут только натура, воля, талант. Да и это все не спасет, коли дело завернется туго. Тогда уж одно – удача.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ОТЦОВСКИЙ СЫН ПОЛУКАРПИК

Первый день в съезжей избе, на который пришелся к тому же допрос колдуна, дался Федьке так трудно, мучительно трудно по скрытому душевному напряжению, которое она испытывала всякий час и всякий миг, что день этот отложился в памяти какой-то растянутой во времени рубежной эпохой. На завтра не стало легче, не стало намного легче, но, наверное, можно привыкнуть и к напряжению. Тащившееся, будто сани по песку, время двинулось поживее, и Федька сама не заметила, как миновали несколько тягостных, но не отмеченных большими несчастьями дней.

Федька осваивалась, и понемногу привыкали к скромной ее повадке товарищи. Они, похоже, принимали уже как должное то несколько настораживающее поначалу обстоятельство, что от новенького не услышишь матерного слова, что Федька опускает глаза, когда кто из старых, матерых подьячих пускает в ход кулаки, чтобы растолковать челобитчикам попроще некоторые неясности отношений. Ближайший начальник Федьки Шафран не видел как будто бы в ней опасности и, может быть, поэтому потеплел, выказывал сдержанное расположение. Не орал и не бил при случайных промахах, не отвешивал затрещин, ограничиваясь вполне благожелательными разъяснениями.