Чет-нечет - [53]

Ямской недельщик, седобородый с отечным ямковатым лицом сын боярский в зеленом кафтане с позолоченными пуговицами, в красной, унизанной жемчугом шапке, сидел на поставленном посреди площади стуле. Усталый уже с утра, утомленный однообразием извечной череды должников, начало которой терялось где-то в дремучих годах прошлого, а конец, извиваясь по городам и весям, уходил в предбудущие времена, ускользая от постижения, старый недельщик поерзывал на твердом сидении и озирал порученное ему дело взглядом бесцветным и равнодушным.

Из окон приказных сеней наблюдали за действием палок подьячие. Работать не хотелось. К тому же столпившиеся у окна приказные подпали под возбуждающее влияние Ивашки Зверева. Ивашка заведовал денежным столом и, хорошо разбираясь в числах, убедительно представил товарищам, что сумма в 243 рубля 8 алтын и 2 деньги с полушкой, которую пытался взыскать ямской недельщик, в два с лишним раза меньше пятисот девяноста семи рублей, которые недобрали с посада по основной подати, поступавшей во Владимирскую четверть. Править четвертные деньги еще и не начинали.

Не подходила к окну и не горячилась только Федька, попросила у Шафрана квасу, чтобы развести загустевшие чернила, и принялась за работу. Никто ее особенно не трогал, не задевал и не пытался вовлечь в разговор. Это и успокаивало, и тревожило. Она угадывала никем пока не высказанное, но въяве существующее мнение о необходимости осторожного обращения с юным подьячим.

В признанном прозвище Посольский не было ни одобрения, ни насмешки, ничего пока, кроме меты, отделявшей ее от остальных. Мета эта означала «чужак», что-то вообще непонятное, что-то такое, что трудно было поставить в ряд и соотнести с привычными представлениями. Федька чувствовала, что все посматривают на нее и чего-то как будто ждут. Вполне обозначившееся уже недоумение было бы, возможно, еще больше и опаснее, если бы приказные не чуяли особые отношения ее с дьяком Иваном. Учуяли их в самых ничтожных еще проявлениях и замерли в стойке, не имея на этот счет до поры ни мыслей своих, ни суждения. Мыслей, ясное дело, не остановишь, будет, дай срок, и суждение. Но в самой очевидности отношений, которые означали искательство со стороны младшего и снисходительное покровительство сверху, заключалось Федькино оправдание. Льстивая искательность, которую предполагали в ней товарищи, снимала с нее значительную часть подозрений в том необыкновенном, не похожем, за что засекают на смерть кнутом и отправляют на костер.

Федька сознавала, что хорошо бы пока не поздно высвободить неповоротливые умы товарищей из тесноты сомнений, но, честно говоря, не представляла, как за дело приняться, и, опасаясь всего, находила предлог уклоняться от разговоров – работы невпроворот.

Появление воеводы отмечено было обычным переполохом: приказные рассыпались по местам, спешно извлекая перья, взбалтывая чернила и вообще принимая вид унылой сосредоточенности. За князем Василием, чуть запоздав, взошел в приказ дьяк, а через полчаса второй воевода. И тотчас при враз установившемся молчании – словно происходило нечто необыкновенное – призвали Федьку.

Судьи сидели за отпиской в Разряд, искали красноречивые выражения, и дело у них не ладилось. В разговорах уходило время, перескакивали с одного на другое, отвлекаясь на предметы и вовсе посторонние, а потом возвращались к однажды уже пройденному. Федька терпеливо ждала, писала и переписывала. Князь Василий читал, облизывая от напряжения губы, и находил, что еще вставить, каким красочным оборотом выразить обуревавшее воеводскую власть беспокойство за порученное ей государево дело. Хотя, кажется, все дельное и бездельное, что только имели судьи сообщить думному дьяку Ивану Афанасьевичу Гавреневу в Разряд, Федька уже изложила, написала, вписала и вставила, ничего по своей вине не упустив. Был, однако, у князя Василия расчет, что отписка об изменном колдовском деле пойдет от Ивана Афанасьевича на верх в доклад великому государю царю. И потому князь Василий не жалел ни времени, ни казенной бумаги. С отправкой гонца решили погодить. Рассчитывали помимо всего прочего отыскать все-таки неуловимого Ваську Мещерку, главного колдовского учителя, а уж потом посылать отписку с известием о победе. По той же, возможно, причине воевода к тайной Федькиной радости решил отложить до поры новые допросы и пытку колдуна.

Вернувшись, Федька обнаружила в приказных сенях изрядный шум и столпотворение. Опять подвалила назначенная в ногайскую посылку толпа служилых. Оправить нужно было двадцать казаков, а назначили семьдесят. Ни один человек, включая, как видно, и самого воеводу, не знал еще, кто именно будет оправлен, а кто останется дома. Дело это какой день все откладывалось, оттого заполнившие сени, балагурившие на лестнице и во дворе казаки пребывали в подспудном возбуждении, которое выражалось в оглушительных голосах, разнузданных шутках и потасовках, в бессмысленном движении туда и сюда, по лестнице в сени и обратно вон. Ждали воеводу, поглядывали на закрытую дверь, и многие, как видно, стерегли случай подловить князя Василия для приватного разговора без чужих ушей.