Чет-нечет - [13]

За воеводой следовала городская верхушка – служилые люди по отечеству: городовые дворяне, дети боярские, стрелецкие и казацкие головы. Сукна яркие, меха добротные, крупные, как орехи, серебряные пуговицы и жемчужные ожерелья-воротники не редкость.

На середине моста князь Василий остановился и, подобрав в ладонь свисавшую на запястье плеть, показал на издыхающую во рву корову:

– Любуйтесь, сукины дети, страдники!

Городская верхушка: дворяне, дети боярские, стрелецкие и казацкие головы, принуждены были придержать коней, чтобы со значительным и сокрушенным видом уставиться в ров, куда указано. С другой стороны поспешно глянули вниз барабанщик со знаменосцем.

Буренка уже не мычала – судорожно вздымались бока, огромные темные глаза полнились слезами. Пробурчав нечто назидательное, воевода тронул коня.

Сейчас же, едва отъехали господа, скользнул по откосу, цепляясь за чернобыль, посадский в посконной однорядке и красном колпаке; торопливо скатившись к буренке, он вынул нож.

В одной руке пистолет, в другой горшок (не было ни времени, ни случая доставать да чистить измазанную дегтем столпницу) – Федька пристроилась в конец растянувшейся череды, что следовала за воеводой. Нарядно одетая, но растерзанная, простоволосая – шапка осталась подле подводы, Федька вызывала любопытство – на нее оглядывались. Она стала пробираться между лошадьми ближе к князю Василию. Сопровождавший это движение легкий ропот гнал ее дальше и дальше, пока она не вырвалась из окружения.

Князь Василий обернулся и увидел Федьку.

– Ямщика убили, – заторопилась она, тыкая пистолетом как пальцем. И поскольку воевода молчал, ожидая как будто бы продолжения, добавила: – Я вчера от обоза отстал. Подьячий Посольского приказа Федор Иванов сын Малыгин. По государеву указу направлен в Ряжеск.

Больше на первый случай вроде бы и сказать было нечего, но князь Василий озадаченной своей повадке не изменил и тут. Остальные напряженно и как-то нехорошо молчали.

Тогда Федька сообразила, что горшок. Дурацкий горшок в руках. Шапка потеряна. И лицо, наверное, страшно глянуть – в разводах потной пыли и грязи.

– Государь мой милостивый князь Василий Осипович, – легко краснея, начала выговаривать Федька те вежливые слова, с которых и следовало на спокойную голову начинать. – Искатель твоего жалования и работник твой вечный, приказный подьячишко Федька Малыгин челом бью: смилуйся, пожалуй!

Она вознамерилась уж кланяться, когда только и опомнилась: тяжелая железная машина со всеми ее смертоносными приспособлениями: колесиками, пружинами, курками – пистолет по-прежнему упирался воеводе в живот! Отчего и тишина стояла… выжидательная. Федька торопливо сунула оружие стволом под мышку – и воевода ожил.

– Хрен ты собачий, а не подьячий! – объявил он с радостной злобой.

И потом добавил еще несколько слов, от которых Федька застыла, краснея уже не только щеками, шеей, ушами, но и самым нутром, кажется, – что-то внутри горело.

Вокруг расслабленно смеялись и громко, с удовольствием говорили. Нельзя же, в конце концов, раздавать направо и налево сукиных детей, страдников и не получить когда-нибудь сдачи! Мало кому могло придти в голову, что шельма подьячий оскорблен матерной бранью – простым сотрясением воздуха, тогда как замешательство воеводы ни от кого не укрылось – пистолет штука увесистая и вполне осязаемая.

Наверное, Федька собралась бы наконец с духом, что-нибудь и от себя пояснить, но в разговор вступил еще один человек, среди общего веселья сохранявший строгое выражение лица. По важной осанке, богатому платью, по тому как держался он с князем Василием – без подобострастия, можно было предположить, что это второй воевода или, по крайней мере, дьяк. Он подъехал к князю поближе и, доверительно наклонившись, зашептал. Так тихо, что и товарищи его перестали один за другим галдеть.

– Печатник? – громко и оттого вроде бы недовольно переспросил князь Василий.

– Федор Федорович, – настаивал собеседник, и Федька, хоть и не могла ничего более разобрать, поняла, о чем речь.

Время от времени оба на нее посматривали. Потом князь Василий шумно втянул воздух, двинув ноздрями, провел задумчиво по губам и хлестнул лошадь, не занимаясь больше подьячим.

– Ступай к съезжей и жди, – сказал Федьке заступник.

Впалые щеки, покрытые разреженной, как осенний лес, бородой, устало опущенные веки и заострившийся нос, казавшийся на исхудалом лице крупнее, чем был, – в облике чиновного человека проступало что-то болезненное. Ощущение это усиливалось еще лишенной всякого молодечества посадкой – на лошади, как на лавке. Было в этом человеке сочетание равнодушия и достоинства, которое свойственно привыкшим к власти и потому спокойным людям. Несмотря на жаркий день, имел он поверх кафтана гвоздичный охабень – надетый в накидку просторный плащ с рукавами; на брови надвинута черная шапка.

Да, это был дьяк, Иван Борисович Патрикеев. Что не трудно было выяснить, когда дьяк отъехал, – из города все шли и шли, бежали посадские. В виду воеводы и начальства все держались с оглядкой, но возбуждение чувствовалось – на вопросы отвечали пространно, спрашивали жадно.