Честный акционер - [11]

— Вы жили вдвоем?

— Да. Вдвоем. С тех пор как Лариса, дочка моя, квартиру полтора года назад сняла, так одни и остались. — На губах Кизикова заиграла добрая улыбка. — Студентка она у меня, — с нежностью в голосе сказал он. — В МГУ учится, на менеджера по связям.

— Вы с ней общаетесь? — спросил Турецкий.

Павел Петрович покачал головой:

— Увы, почти нет. Заходит иногда в гости, но не чаще чем раз в месяц. А то и в два.

— Ас Геннадием она общалась?

— С ним еще реже. Они никогда не дружили, хоть и разница между ними была всего в полтора года. Слишком разные у них были характеры и слишком разные компании. Лариса — девочка веселая и общительная. А Генка… Генка у меня был парнем серьезным. Лишний раз не улыбнется. Это он в меня такой уродился. Жена-то у меня, царство ей небесное, жизнерадостная была.

Александр Борисович слушал старого солдата внимательно, чуть прищурив серые глаза. Когда Кизиков замолчал, он спросил:

— Вы сказали, что Геннадий был принципиальным. А мог он по принципиальным соображениям…

Александр Борисович на мгновение замялся, и Кизиков докончил за него:

— Человека убить?

Турецкий кивнул.

Кизиков метнул в него быстрый взгляд, дернул уголками красного рта и тихо сказал с холодком в голосе:

— А кто не мог бы?

Ответ несколько обескуражил Турецкого. Он внимательно вгляделся в лицо Павла Петровича, словно рассчитывал разглядеть в нем что-то новое, что-то, что он упустил при первом, поверхностном взгляде. Однако смуглое лицо Кизикова было непроницаемо.

— Геннадий был знаком с Борисом Берлиным? — спросил тогда Турецкий.

Павел Петрович качнул большой кудрявой головой:

— Откуда? Берлин даже на порог кабинета бы его не пустил. Олигархи, ведь они где? Наверху! Как звезды. А мы, грешные, только под ногами у них путаемся. Наступят — и не заметят. Правильно я говорю?

— Не знаю. Может быть.

— Вот то-то и оно, что не знаешь, — с каким-то мрачным удовлетворением констатировал Кизиков. — Ничего-то ты про нашу жизнь не знаешь, а еще хочешь Генку моего понять. В душу к нему хочешь влезть, царство ему небесное. Да только душа его уже не здесь. А раз так, то и разговору тут быть никакого не может. Он убил. Генка. А сам или по наущению — какая теперь разница?

— Разница есть, — возразил Александр Борисович. Он вставил в рот сигарету и прикурил от железной, пахнущей бензином зажигалки. Выпустил облако дыма и повторил: — Разница есть, Павел Петрович. Если заказчик существует, он должен сесть в тюрьму. Не скажу, что этим можно исправить человека, но одним негодяем на свободе станет меньше. Ведь так?

— Так-то оно так. Да только не верю я ни в какого заказчика. Генка ни у кого в услужении никогда не был. Не таким человеком я его воспитал. А вот отомстить за свои обиды он мог.

Турецкий стряхнул с сигареты пепел и поинтересовался:

— Чем же его могли обидеть погибшие генералы?

— А вот этого я не знаю. Ненавидел он начальников. И генералов ненавидел. Считал, что из-за них наши ребята в горячих точках гибнут. А пока они гибнут — генералы жируют.

— Если не было заказчика, тогда с кем он общался по рации? — вновь спросил Турецкий.

Кизиков повернул голову, посмотрел на следователя долгим, тяжелым взглядом и вдруг спросил:

— А была ли рация?

— То есть как это? — не понял Александр Борисович.

Кизиков пожал плечами:

— Сам подумай. Может, кто-то очень сильно хотел, чтобы в кармане у Генки нашли эту рацию? И чтобы связана она была с кабинетом Берлина?

— Гм… — Турецкий пощипал пальцами чисто выбритый подбородок. — Вам бы только детективные романы писать. Неужели вы и в самом деле верите, что Геннадий мог пойти на такое преступление один? Без помощников, без поддержки. Без денег, наконец.

— Не знаю, — глухо ответил Павел Петрович. — Ничего-то я, старый, не знаю. — Он вдруг опустил плечи и сразу осунулся и словно постарел лет на десять. — Черт… Отмотать бы пленку на четыре дня назад. Уж я бы не допустил, чтобы мой сын… чтобы мой Генка… — Голос Павла Петровича дрогнул, и он замолчал, не закончив фразу. Черные, цыганские глаза Кизикова заблестели от слез.

8

День для Турецкого был тяжелый и трудный. Он переговорил с десятком людей, сколотил следственную бригаду, проверил те скудные факты, которые имелись в материалах дела о гибели генералов, и, наконец, в десять часов вечера пришел домой. Вечер этого трудного дня оказался еще тяжелее. Жена с дочкой уехали на неделю в пансионат, «подышать свежим воздухом и прочистить легкие от городской копоти», как выразилась Ирина. Нинка долго упиралась, заявляя, что ей и в городе неплохо дышится, но характер у Ирины Генриховны был железный, и в конце концов сопротивление дочери было сломлено. Правда, СД-плеер и пяток дисков с любимыми песнями Нинке отстоять удалось (Ирина Генриховна была против, подозревая, что эта «адская машинка» не даст ей пообщаться с дочерью; и, как выяснилось позднее, подозрения ее не были напрасны).

Просидев часа полтора над делом о гибели генералов, Александр Борисович почувствовал, что у него начинает болеть голова. Слава богу, под рукой оказался цитрамон. Турецкий проглотил сразу две таблетки, запив их остывшим кофе. Около часу ночи он лег в постель, но, несмотря на то что веки его отяжелели, а в голове появилось такое чувство, словно ему под черепную крышку запихали комок ваты, сон никак не шел.