Честь воеводы. Алексей Басманов - [35]

   — Ты не язычник. Приди к Богу и помолись. Господь утолит твою жажду и отвратит от зла и насилия, ибо таково имя мести. Пока же призываю тебя, воин, служить матушке нашей Соломонии, идущей путём тернистым. — Вассиан поднялся, выпрямился, стал высок и величествен. — Благословляю тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. — Великосхимник осенил Фёдора крестом и ушёл.

Фёдор ещё долго сидел на лавке, размышляя над советами Вассиана.

В день Усечения главы Иоанна Предтечи — в канун Нового года — вернулся в стольный град великий князь Василий. Он пресёк потуги псковитян отойти от Москвы и был доволен походом. Москва в эти дни уже приготовилась к праздникам и была благодушная, немного обеспокоенная последними заботами о встрече Нового года. На улицах города великий князь увидел немало москвитян, но торжественного шествия в угоду ему не состоялось, и колокольный благовест возносился лишь над кремлёвскими храмами.

Досада и гнев исказили лицо Василия: пришли же гонцы ранее, оповестили москвитян о возвращении великого князя. Потому гордый государь не мог простить своим подданным такой непочтительности. За двадцать лет, что он сидел на престоле, москвитяне впервые так уязвили его самолюбие. Чем же недовольны они? Однако князь напрасно озадачивал себя вопросами. Ведал он о том, чем заслужил отчуждение. Всегда же было так, что бесчадные государи не в чести у народа. Помнил Василий, как горожане встречали из походов его отца, великого князя Ивана Васильевича. Он был отец пяти сыновей и двух дочерей. За то и честь!

«Ну погодите, будет вам!» — зло подумал Василий, проезжая мимо жидкой толпы по Тверской улице. А злости у великого князя на сей раз было много.

Доглядчики князя Ивана Шигоны не ждали, когда вернутся из похода государь и их господин. Они помчались им навстречу и застали на отдыхе в Троице-Сергиевом монастыре. «Верный холоп» князя Андрея Старицкого не побоялся разбудить князя Шигону, который вольно храпел в монастырской келье.

   — Князь-батюшка, не вели казнить непутёвого боярского сына, но выслушай, — раболепно склонясь перед Шигоной, произнёс Сатин.

   — В словесном блуде пропадёшь, несчастный холоп. Говори, с чем пришёл, и, ежели дельное принёс, быть моей милости тебе.

В келье было полутемно, горела лишь лампада перед образом Михаила-архангела. Шигона сел на лавку, на которой спал, был лохмат, страшен, аки леший. У Сатина ознобом обожгло спину: «А ну как не угожу?! Да один конец: этот не порешит, так князь Андрей голову снимет». И выдохнул:

   — Великая княгиня Соломония-матушка в прелюбодейство впала.

   — Брешешь! — рявкнул Шигона и, высоко вскинув ногу, пнул Судка в грудь.

Сатин отлетел на два аршина, упал, за грудь схватился, стеная, запричитал:

   — О, лихо мне, лихо! Грудка моя слабенькая рассыпалась на косточки. За что ты меня так, князенька, я ведь правду принёс! — Тщедушный, с плоской грудью, с редкой козлиной бородёнкой и жалкими собачьими глазами, он часто маялся грудной болью. И было неведомо, в чём он носил своё подлое сердце и ещё более подлую душу.

Князь Шигона пожалел Сатина:

   — Ну полно, полно! Ведь такое сказал, что и на себя руки наложил бы. Да я тебя серебром одарил бы за благую весть.

Судок покачивался, приходя в себя. Когда он вымогал у боярыни Евдокии подноготную о ночной гульбе Соломонии, то казался себе богатырём. Знал же, что Евдокия не пнёт его ногой. Теперь Судок подполз к Шигоне на коленях и торопливо зачастил:

   — Всю ночь тешились в избе, что в дальнем конце сада стоит на княжеском подворье. И слышал я, как они стонали от вожделения в светёлке. Пол поднимался под крышу, где я пребывал.

Ревность и ненависть мутили сознание князя. Но он больше не бил Сатина. Шигона отвалился к стене, разорвал на груди исподнюю рубаху и хватал воздух, словно рыба на льду. Успокоившись, он расспросил Судка во всех подробностях о поведении Соломонии в Старицах и понял, что ежели услышанное донесёт до великого князя Василия, то обречёт Соломонию на самую жестокую расправу. Шигона страдал, раздваивался. Ему и жаль было княгиню, и в то же время он ненавидел её за то, что она всегда пренебрегала им. Он же готов был целовать ей ноги за самую малую ласку.

Но сильнее ненависти и любви вкоренилась в Шигону рабская покорность. Будучи князем, он оставался рабом своего господина. Сие пришло от предков, кои были рабами великого киевского князя Ярослава Мудрого. И потому, едва наступил рассвет, Шигона отправился в палаты игумена, где располагался Василий. И с тем же раболепием, как и Сатин, всё выложил великому князю. Да многое и от себя добавил.

Слушая Шигону, князь Василий темнел лицом, его хищный нос ещё больше заострился, круглые птичьи глаза сощурились, как у монгола. И весь он был похож на огромную плотоядную птицу, готовую упасть на жертву. Но Василий не излил своего гнева на дворецкого. Выслушав пространный донос Шигоны, он повелел:

   — Седлай коней и — в путь!

В Кремле великий князь появился пополудни. Здесь его встретили как должно. На всём расстоянии от ворот до Красного крыльца палат плотной толпой стояли бояре, князья, дворяне, служилые дьяки, торговые люди. Там и тут возносилось над Соборной площадью: «Слава великому князю! Слава!»