Честь снайпера - [9]

— Крулов, — сказал он, встав и кивнув, не протянув, впрочем, руки и не сделав никакого иного приветственного жеста.

Имя Крулова доставляло достаточно сведений о нём. Его звали правой рукой вождя, а в некоторых кругах — стальным кулаком вождя. Где бы ни возникла проблема — с ней разбирался Крулов, с острым взглядом и приятными манерами, стальной волей и и брутальным шармом. Он справлялся со всем — будь то задержка в поставке пулемётов или непокорность какого-нибудь важного офицера на Балтике. ОН был человеком, которому хорошо известны методики ведения таких дел.

Но она подумала: почему такая большая шишка интересуется Курском?

— Товарищ снайпер, — сказал Крулов, — из отчётов я знаю, что ваша нога зажила. Я вижу, что вы верно служите в разведывательном подразделении под командованием генерала Жукова вот уже несколько месяцев после выздоровления, а он рассказывает невероятные вещи о вашей героической службе в этой сталинградской заднице. Ещё он запросил вам повышение до лейтенанта.

— Генерал хорошо относится ко мне, — сказала Петрова.

— Так и должно быть. Вы всё же убили несколько дюжин врагов для него. Вы знаете точное количество, товарищ снайпер?

— Нет. Я никогда не считала.

— Рапорты говорят, что ваш счёт перевалил за сотню. Я ожидал, что соревнующийся спортсмен, как вы (тысячу лет назад она была чемпионкой по теннису) захочет отметить себя среди остальных.

— Это смерть, — ответила она. — Мне это не нравится. Я Убиваю во благо нации, потому, что это помогает нашему лидеру и главным образом потому, что когда немец попадает ко мне в прицел, я знаю, что он не убьёт того мальчика, которого я видела в столовой сегодня утром.

— Что ж, это верно и хорошо изложено. В конце концов, ради этого мальчика мы и сражаемся.

Три офицера глубокомысленно кивнули. Форма у всех была оторочена по краям синим цветом НКВД. Двое были полковниками, один — генерал-лейтенант. У их униформы, погон и фуражек, лежавших на столе, были синие края — не заметить было невозможно. Но на тот случай, если бы вы не заметили, у них было более мощное средство: НКВДшные лица. Она видела такие же в заградительных батальонах НКВД, стоявших позади атакующих войск — тупые, замкнутые, мелкоглазые и малословные. Никому не хотелось вглядываться в них: будучи профессиональной секретной полицией, они не любили внимания к себе. В нынешних же обстоятельствах их единственной задачей было выражать горячую приверженность Крулову: как-никак, он мог вынудить их исчезнуть в мгновение ока — и все в этой комнате от самого Крулова до сержанта-снайпера знали об этом.

Крулов раскурил махорочную сигарету из красно-желтой пачки, растягивая время выражением идеи, что не он ждёт чего-то, а весь мир — его. Затянувшись и выдохнув огромный клуб дыма, он уставился прямо на Милли. Его кряжистая фигура была затянута в темный гражданский костюм с неброским галстуком безо всякого дизайна. Ничто ему не шло, поскольку тут нечему было идти.

— Людмила Петрова, у меня сложный вопрос. Я задам его прямо и откровенно из уважения к вашим заслуживающим внимания достижениям.

Ну, вот, наконец, и Курск.

Но нет.

— Касательно вашего отца. Я должен знать, держите ли вы зло и если да — может ли оно туманить ваш рассудок?

Петрова не поднимала глаз, уклоняясь от прямого взгляда. Тот, первый идиот был прав: это настоящий дар — её глаза приобретали выражение лишь тогда, когда она сама хотела этого. Другие выдавали эмоции всему миру — невнимательно и безрассудно, Петрова же ничего не выказывала.

— Государство сделало то, что считало нужным, — ответила она, заставив себя подавить память о приезде «чёрной Машки» в 1939 году, забравшей — навсегда, как оказалось — её отца, профессора биологии Ленинградского университета. — Я считаю, что оно действовало из лучших побуждений и в интересах людей. Когда пришла война, я стремилась полностью отдаться служению людям. Позволив себе полюбить буквально за неделю, я вышла замуж. Мой муж ушёл на фронт и вскоре был убит в бою, я же буду служить до тех пор, пока буду способна. Моя смерть ничего не значит — лишь выживание нашего народа имеет значение.

— Отличный ответ, — отозвался комиссар, с чем кивком согласились его аколиты.[1] — Полностью придуманный, как я полагаю, но выраженный с сердечной, хоть и мошеннической искренностью. Вы хорошо врёте, и я уважаю предпринятые усилия. Любой комиссар знает, что это нелегко. Я уверен, что мнение вашего отца об урожаях пшеницы несёт в себе собственную логику: он искренне верил в то, что говорил. Как бы он ни считал — это не должно было привести вашего отца к постигшей его судьбе. Предупреждение в личное дело, задержка с повышением, возможно, но смерть? Очень жалко. Режим наделал немало ошибок, даже сам вождь будет первым, кто признает это. Но он надеется — да и я тоже — что после войны, когда мы расставим всё по местам, будет проведена чистка. В то же время, хоть рана ваша ещё саднит, патриотизм ваш неоспорим. У моих коллег из разведотдела есть какие-либо вопросы к товарищу снайперу?

Всё-таки Курск, наконец. А потом — в Сибирь.

Однако, вопросов было немного, и вполне безобидных. Петрова легко справлялась с ними. Родилась в Ленинграде в 1919-м, была счастлива, спортсменка, дочь профессора, затем его арест, затем война — в первые два года Дмитрий и два её брата, её бедная мать погибла во время осады Ленинграда от случайного снаряда, а её собственное состояние — теперь, после того, как зажили два ранения от шрапнели — гораздо лучше.