Честь и бесчестие нации - [19]

Как и Борис Александрович, я тоже посмеялся у экрана. Но порой, право, совсем не до смеха. Вот большой цикл стихов одного известного поэта. Что ни строка, то "мощи святого Амвросия", "Оптинский храм", "голос святости", "прах святого Серафима", "древняя церковь" и т. д. А ведь в свое время, принимая активнейшее участие в оголтелом, публичном восхвалении статьи "Против антиисторизма", этот же автор гвоздил сторонников поэзии, "проливающих слезы над обломками старых храмов, убегающей от жизни под своды церквей и мечетей"… Вот и хотелось спросить у собрания: что это — второе крещение Руси или опять хрущевская кукуруза, насаждаемая повсеместно?

Ораторы поднимались один за другим, а я все не мог решить, выступать или нет. Но вот слово взял мой литинститутский однокашник. Он с давних пор писал о большевиках-ленинцах, у него есть книги о Цюрупе, о Кржижановском, много лет был нашим партийным секретарем. Да и имя-то — Владимир Ильич! И вот теперь… И я попросил слова…

— Последний раз, — начал я, переведя дыхание, — мне довелось видеть лицо врага 9 апреля 1945 года при штурме Кенигсберга. Но совсем недавно, 28 марта, вечером, возвращаясь с нашего пленума, оказался в толпе, расходившейся с митинга на площади Маяковского. Какие там мелькали лица!.. Не могу, не хочу лица моих сограждан называть лицами врагов, но сколько в них было ярости и злобы, когда искажались криками: "Ель-цин!.. Ель-цин!"… "Долой КПСС!"… Я, получивший партийный билет на фронте в январе 1945-го под Ломжей, иду по родному городу под эти вопли!..

По одобрительному движению в зале можно было понять, что многие со мной заодно…

— Но мы видим ныне вокруг себя лица не только перекошенные злобой, немало лиц, искаженных зыбью страха. Тут были оглашены имена писателей, вышедших из партии. По моим наблюдениям, у тех, кто выходит, особенно часто перепуганные лица. Вот вышел Александр Борщаговский. Надо ли жалеть об этом? Думаю, надо радоваться и поздравить нашу организацию. Избавил Господь от одного из самых неутомимых демагогов. Я не знаю, с каким выражением лица он сдавал свой билет, наверное, как всегда, с очень значительным. А под миной значительности — все-таки страх.

— Вышел из партии Владимир Солоухин, — продолжил я. — Тоже очень отрадно. Иногда о нем говорят как о смелом человеке. Не знаю, по-моему, смелость свою демонстрировал главным образом в артельной форме или на ниве исторического прошлого.

Из зала кто-то крикнул: "Но у него было несколько партийных выговоров! Тихоньким их не давали!"

— Давали всяким! Не знаю, сколько у него было выговоров, но, во всяком случае, они не помешали ни его многочисленным изданиям-переизданиям вплоть до собрания сочинений, ни большому ордену, ни членству в правлении Союза писателей, ни бесчисленным зарубежным поездкам…

А последний выговор дали ему совершенно справедливо, за то, что он выступил с невежественными и оскорбительными измышлениями об Отечественной войне, о Красной Армии. Я готов с кем угодно говорить о просчетах, ошибках, преступных упущениях в ходе войны, но не с этим человеком: пребывая в цветущем солдатском возрасте, он всю войну просидел за толстой Кремлевской стеной, а сейчас вот поучает нас — "Не так воевали".

Снова голос из зала: "Последний выговор с него был снят!"

— Ну, сейчас мы еще не то видим, бандеровцам памятники ставят. Пожалуй, скоро придумают медаль для тех, кто улизнул от фронта… И вот Солоухин, пробыв в партии без малого сорок лет, перебежал в беспартийные. Это не первая его перебежка. Не так давно из рядов хулителей Пастернака он попытался на телеэкране перебежать в ряды хвалителей. Увы, не удалось! Телезрительница Цимберова схватила перебежчика за штанину: "Позвольте, сударь, как это называется? Неужели вы никогда не слышали песню, в которой поется: "Мужчины, мужчины, мужчины! Вы помните званье свое!" Да, — продолжал я, — есть мужское отношение к жизни и к истории. Об этом прекрасно сказано у Александра Зиновьева… Вы помните, как вдохновенно писал Владимир Алексеевич о партии, о Ленине, о коммунизме…

— В студенческую пору, — бросил из президиума Владимир Ильич.

— Не только, — возразил я. — Писал и позже. И многократно переиздавал. Вспомните величественные строки об известной встрече Ленина с Гербертом Уэллсом. Воспев мудрость, прозорливость и мужество вождя, поэт закончил свою оду так:

Что ж, мечтатель Уэллс, слышишь нынче меня

Под чугунным надгробьем, замшелым и ржавым.

Что, Россия во мгле? Нет, Россия в огнях!

Нет, в сверканье и славе родная держава!

Это знамя Советов пылает огнем,

Освещая потемки австралий и азий.

А о Марсе мечтать? Мы мечтаем о нем.

Коммунистам — и это не область фантазий!

— Сильные, искренние стихи, — сказал кто-то в первых рядах.

— Да, искренние, — согласился я. — А вот теперь этот человек и устно и письменно поносит Ленина. Я согласен — человек имеет право на перемену взглядов, позиций, даже своей концепции мира. Но только при одном непременном условии: если это делается бескорыстно. А здесь?

С одной стороны, здесь перед нами то, что я назвал бы затянувшейся драмой девственного сознания. Наша пропаганда, а во многом и наше искусство долго рисовало Ленина похожим на уютного и добренького рождественского дедушку. И вот писатель жил в полной уверенности, что так оно и есть. Не задумывался о том, как совершаются революции, какие существуют пути и средства в борьбе за власть, что такое гражданская война. "А ведь мыслитель, сердцевед! И однако же, представьте, не задумывался и потому сохранил свою интеллектуальную девственность до 66 лет. А на 67-м попался ему в руки том Ленина, он его прочитал и пришел в ужас: Ильич-то, оказывается, бывал порой весьма суров, даже жесток и не слишком был озабочен тем, что скажут о нем потомки. Ай-я-яй!.. Ну действительно, в таком возрасте потерять заскорузлую девственность — это настоящая драма. В кошмарном состоянии души написал поэт статью о своей персональной драме и побежал с ней в журнал.