Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина - [77]

«…Ужели ты в самом деле думаешь, что я кого-нибудь виню или осуждаю? Именно ни тени ничего этого во мне нет. Я осужден в первом разряде и считаю своим уделом нести это осуждение. Тут действует то же чувство, которое заставляло меня походом сидеть на лошади и вести ее в поводу, когда спешивала вся батарея, — чуть ли не я один это делал и нисколько не винил других офицеров, которым не хотелось в жар, по глубокому песку проходить по нескольку верст. То же самое на мельнице, я молол постоянно свои 20 фунтов, другие нанимали. Разве я осуждал кого-нибудь? В походе за Байкалом я ни разу не присел на повозку. Меня же называли педантом. Вот мое самолюбие! Суди — как знаешь. Может быть, это мука, в которой я не даю себе отчета, знаю только, что мне с ней ловко и ни малейшей занозы против кого бы то ни было… Горе тому и той, кто живет без заботы сердечной, — это просто прозябание!»

И. И. Пущин — П. Д. Фонвизиной, 1856 г.

«…Один из великолепнейших типов новой истории, — это декабрист… Как у молодого поколения недостало ясновидения, такта, сердца понять все величие, всю силу этих блестящих юношей, выходящих из рядов гвардии, этих баловней знатности, богатства, оставляющих свои гостиные и свои груды золота для требования человеческих прав, для протеста, для заявления, за которое — и они знали это — их ждали веревка палача и каторжная работа? — Это печальная загадка».

А. И. Герцен.Еще раз Базаров

«Мало понимать то, что сказано, что написано; надобно понимать то, что светится в глазах, что веет между строк, надобно так усвоить себе книгу, чтоб выйти из нее… Человек читает книгу, но понимает собственно то, что в его голове. Это знал тот китайский император, который, учившись у миссионера математике, после всякого урока благодарил, что он напомнил ему забытые истины, которые он не мог не знать… Дело книги, собственно, акушерское дело — способствовать, облегчить рождение, но что родится, за это акушер не отвечает…»

А. И. Герцен.Дилетантизм в науке

Думаю, под словами Пущина, приведенными выше, Якушкин с готовностью подписался бы. И за него никто не молол на ручной мельнице «его 20 фунтов» во время его пребывания на каторге, и он не ехал верхом и не сидел в повозке, когда другие шли пешие…

Нет, Ивану Дмитриевичу не приходилось бросаться в декабризм, оставляя палаты каменные и «груды золота», как действительно доводилось это иным его товарищам. Не рисковал он и карьерой — он просто оставил ее; вступив в Общество, при его участии основанное, Якушкин вышел в отставку в скромном чине капитана и более ни о какой карьере не помышлял. В его вкусе была, как очень удачно, хотя и с оттенком напрасного снисхождения выразился Н. М. Дружинин, «скрытая, упорная молекулярная работа непрерывно, но верно» ведущая к заветной цели — разрушению крепостничества, коренному преобразованию всего общества. Этот вкус он, как мы знаем, сам в себе воспитал. Нельзя сказать и того, что он занимался в своей жизни исключительно лишь политикой, если только при этом понимать политику в некоем профессиональном смысле. Ибо в ином смысле, более широком, надо будет, напротив, сказать, что все в жизни Якушкина имело несомненный политический смысл. Его личная участь была политической. И участие в антинаполеоновских походах, и выход в отставку. И, естественно, участие в учреждении тайного общества. И вызов на цареубийство. И выход из Общества, который, по сути, был ведь своеобразным актом протеста против политической пассивности Общества и побуждением его к переходу к прямым, практическим действиям. И, понятно, попытки освободить своих крестьян. И налаживание в своем имении своего рода «школы-интерната» для детей крепостных крестьян. И участие в организации широкой помощи голодающим крестьянам в неурожайный год. Масштабы этой помощи неприятно поразили Александра I, который к тому времени уже знал о существовании тайного общества и даже несколько преувеличивал его могущество. И поведение на следствии. И весь новый образ жизни на каторге и в ссылке. И краткий, но очень отчетливый по своему поведенческому «рисунку» период жизни после возвращения в Россию. Можно сказать в этом смысле, что почти всю свою сознательную жизнь Якушкин «жил и работал декабристом». Какая уж тут «непоследовательность»! Последовательность и неуклонность тут были исключительные. Я, честно говоря, вообще не очень-то понимаю, как такие понятия, как «непоследовательность», «половинчатость» и т. п., которые во многих книгах так упорно присоединялись к имени Якушкина, вообще могут быть здесь применяемы и в каком смысле.

Скажу больше: Якушкин был до того внутренне последовательной натурой, что даже сугубо, так сказать, личные, даже интимные «стороны» его жизни имели прямое идейно-политическое освещение и смысл. Я понимаю, что подобного рода заявление требует немедленного разъяснения для того, чтобы образ Якушкина не утратил своего обаяния в глазах читателя. Чуть позже я подробнее попытаюсь рассказать об этой «стороне» жизни героя книги. А сейчас пока скажу, что речь у меня идет о том, что как по всему стилю бытового поведения Чацкого, а не только по его пламенным речам Герцен смог узнать в Чацком декабриста, так же точно и по всему стилю личностного поведения Якушкина в нем нельзя не узнать некоторых черт, разительно напоминающих грибоедовского Чацкого. Я говорю, понятно, о молодом Якушкине. В известном смысле можно в этом случае даже сказать, что вообще первый же, исключительно яркий эпизод в политической биографии Якушкина был непосредственным образом связан с его первой любовью. Любовь его была несчастливой, более того, драматической. Тут, понятно, необходима деликатность при разъяснении обстоятельств, и я не вижу надобности углубляться в многочисленные детали, которые со временем стали известны историкам по мемуарным источникам и из личной переписки. Только о том, что несомненно следует сказать согласно самой логике повествования, не выходя за пределы компетенции моего «второго я». Тут надо в известной мере принять во внимание и позицию самого Якушкина.