Честь чародея - [7]

— Возможно, — отозвалась Ферн, — это было знамение.

Когда бутылка была допита, они обе пошли спать, каждая думая о своем.

Гэйнор долго не могла заснуть — нахлынули воспоминания двухлетней давности, воспоминания о магии и опасностях. Почему–то даже в самых страшных ее видениях преобладал образ Уилла. Ей вспомнились летучие мыши — о, как она ненавидела их! — они вылетали из телевизора, кружились стаей вокруг нее, запутывались в волосах, цепляли за пижаму. И Уилл бросился ей на помощь, взял ее на руки… Она ждала за запертой дверью, когда войдет ее тюремщик. Она схватила тяжелую китайскую вазу, надеясь оглушить ею охранника, но только появился не он, а Уилл! Уиллу удалось бежать, и он вернулся за ней. Вот он сидит рядом с ней в машине, а мотор не заводится, и она, включив фары, видит, как морлохи заползают по колесам на капот и прижимают свои голодные пасти к ветровому стеклу. Уилла она поцеловала лишь раз. На этом все закончилось. Его обаяние, уверенность испугали ее. Ей казалось, что такой мужчина просто не захочет оставаться рядом с ней, разве что ненадолго. Все вылилось бы в миг счастья и долгие годы сожалений.

— Он твой брат, — сказала она тогда Ферн, как будто это все объясняло и все невысказанное становилось понятным, — он твой брат, и, если он разобьет мне сердце, это разрушит нашу дружбу, может быть, даже навсегда. — Но сердце ее, если еще и не разбитое, уже сжималось и ныло от одного упоминания его имени или звука голоса на автоответчике. Улан–Батор… Что он делает в Улан–Баторе? Она так старалась скрыть свои чувства, что даже забыла спросить об этом у Ферн. Она знала, что он бросил рисование и увлекся фотографией, не дописав свою диссертацию. А в конце концов занялся видеосъемкой и со своими единомышленниками основал собственную съемочную компанию. Были ли у них какие–нибудь заказы, не известно, но Ферн уверяла, что они работают над серией фильмов о малоизвестных культурах, затерянных в дальних уголках мира. Как, например, Улан–Батор, расположенный бог знает где (может, в Монголии?). И что, черт возьми, такое эта юрта? Звучит как название какого–то йогурта. Возможно, его как раз и делают из кобыльего молока, о котором говорил Уилл,

Наконец Гэйнор погрузилась в сон. Ей снились летучие мыши и гоблины, и они с Уиллом сидят в машине, которая медленно погружается в болото черничного йогурта. Морлох вытащил Уилла через окно, и она осталась тонуть в одиночестве. К счастью, на следующее утро она напрочь забыла об этом.

Ферн еще дольше не могла заснуть. Она размышляла о королеве Мэбб, о гоблине–взломщике и зловещем Копье Скорби, историю которого никогда не слышала. Оно запомнилось ей как что–то очень старое, изъеденное ржавчиной. Его лезвие было иззубрено так, словно само Время вгрызалось в него зубами. В нем не чувствовалось магической силы, и ни на древке, ни на наконечнике не было никаких рун–заклинаний. Это был просто кусок железа, давно позабытый–позаброшенный, в котором мощи было не больше, чем в садовых граблях. Однако она видела, как мгновенно оно убивает. Ферн подумала, чьи же слезы окропили это древнее оружие, что оно заработало себе такое имя. И точно так же, как Гэйнор, она незаметно от размышлений перешла к воспоминаниям, утратив контроль над потоком мыслей и отдавшись его течению. Она блуждала меж корней Вечного Древа, в мире, где переплетались бесконечные трубы, поросшие странным мхом, где грибы разбегались при ее появлении. Наконец она нашла одинокий черный фрукт, который, созрев, превратился в голову. Голова открыла глаза, оказавшиеся небесно–голубыми, и сказала: «Ты». Ей вспомнился запах гари и взлетающий дракон, а потом голос, к которому прислушались они оба, — голос Заклинателя драконов. Но голова обуглилась, а голос смолк навсегда. А ее мысли неслись все дальше и дальше в прошлое, разыскивая старую боль, глубоко пронзившую ее душу. Эта рана так и не затянулась, но была старательно забыта. Однако сейчас она даже искала эту боль, желая снова ощутить ту потерю и чувство вины, лишь бы не остаться навсегда с опустошенным сердцем. И так, наконец, она добралась до берега на закате и увидела, как Рэйфарл Дивоурнайн выходит из волн, словно бог.

Но тогда она была совсем молода, ей было всего шестнадцать, и время то прошло десятки тысяч лет назад. «А сейчас я совсем другая», — подумала она. В Атлантиде все думали, что она — звезда, упавшая с неба. Но теперь она ведьма, и не какая–то там языческая колдунья–карга из сказок, а современная ведьма двадцать первого века. «Может, мои умения и древние, но по духу я столь же современна, как микрочип или гамбургер. Полюбила бы я Рэйфарла, если бы встретила сейчас? Узнаем ли мы друг друга в один прекрасный день, если, конечно, он когда–нибудь наступит?» И она расплакалась — не от того, что вернулась боль, а от того, что она ее больше не чувствовала, и от этого было еще хуже. А потом она почувствовала, как в груди что–то заныло, но это была не ее собственная боль. Гэйнор страдает, поняла она. Ее Дар и дружба с Гэйнор помогали ей чувствовать то, что другие старались скрыть. «Ну что ж, по крайней мере, Гэйнор страдает, потому что любит. А я потеряла свою любовь, и она больше не вернется, потому что так можно любить только один раз в жизни. Должно быть, я очень ветрена, если так сильно любила и так быстро забыла». И в этот момент ее слезы высохли. Потому что ей показалось, что они как–то оправдывают ее. Так она и лежала в темноте, опустошенная и спокойная, пока наконец не заснула.