Чеснок и сапфиры - [96]

— Посмотрите! — сказал он с почтением. — Шарлотта Рюсс, классический кондитерский магазин Бруклина! В другом месте вы этого не встретите.

Он достал из кармана еще один доллар, сунул его в окошко и зарылся лицом в маленькую белую чашку. Оторвал голову, и я увидела, что его подбородок покрылся взбитыми сливками, а лицо сияет, словно у десятилетнего переростка.

— Привет, малыш! — из боковой двери вышел седовласый гном.

Его лицо освещала улыбка. Задрав голову, он смотрел на Эда, словно на вышедшее из облаков солнце. Распахнул дверь и пригласил нас войти. С потолка крошечного магазина свисали леденцы, сверкая всеми цветами радуги. Размеры конфет варьировались от нескольких дюймов до нескольких футов в диаметре. По прилавкам шествовали засахаренные яблоки, на стенах, словно мягкая радуга, развешаны мешки с конфетами. В одном углу стоял огромный помятый медный котелок, наполненный ярко-красным сахарным сиропом и накрытый сверху горячей тарелкой. Рядом с котелком яблоки с поднятыми черенками-хвостиками. Яблоки замерли, ожидая, когда их обмакнут в сироп.

— Джон делает все сам, — заметил Эд.

А затем, тряхнув головой, словно этот факт был одновременно невероятным и неоспоримым, воскликнул:

— Клянусь, все только сам!

Я тронула самый большой леденец.

— Сколько просите за самые большие конфеты? — спросила я и пошатнулась, когда конфета ударила меня по плечу.

Она была с меня ростом и невероятно тяжелая.

— Десять баксов, — сказал он.

— И только-то? — поразилась я и полезла в карман за чеком. — В детстве я мечтала о такой конфете, — призналась я и вскинула гигантский леденец себе на плечо, — но думала, что они стоят целое состояние.

— В других местах так и есть, — сказал Эд, направляясь к дверям. — Джон — последний человек из старой гильдии мастеров.

— Да, даже и не вспомню, как начал этим заниматься, — сказал Джон. — Это умирающий промысел. Никто уже не хочет браться за это.

А затем, словно разговаривая сам с собой, добавил:

— И кто может их обвинять? Один лишь котелок весит тридцать пять фунтов. Пока варишь, то и дело обжигаешься. Посмотрели бы вы на меня, когда я заканчиваю работу.

Затем он отбросил мрачные мысли, обнял Эда и отворил дверь.

Мы вышли на разбитую дорожку, и он крикнул вслед:

— Не пропадай!

— Разве он не изумительный? — спросил Эд, отпирая дверь машины. — Такие люди, как он, будут радовать меня до самой смерти.

Пристроив леденец, я осознала, что впервые за несколько месяцев чувствую то же, что Эд. Мы проехали мимо объявления в витрине Джераса, и Эд снова запричитал о потере, после чего взял курс на Флэтбуш. Он заверил меня, что там лучшая вяленая курятина на свете.

На Манхэттен мы возвращались уже вечером в сопровождении непрекращающейся автомобильной музыки. Мой йогурт покоился в хозяйственной сумке, ждал, когда я превращу его в аушак. На сидениях лежали колбасы и выпечные изделия, леденцы и специи, куры и сыры. «Мир, в котором есть все это, — думала я, оглядывая нашу добычу, — очень хорошее место». Я ощущала себя обновленной, живой, оптимистически настроенной. Мысль о возращении на работу неожиданно показалась мне волнующей.

— Ой, мамочка, — воскликнул Инки, увидев леденец, — на свете нет ничего прекраснее.

Он не отводил от него зачарованных глаз: не мог поверить, что такой волшебный предмет вошел в его жизнь.

— И я могу его есть?

— Да, — сказала я, — но на это уйдет года два.

Ники отошел на шаг и снова осмотрел радужное чудо.

— Нет, я не стану его есть, — решил он и погладил гигантскую конфету. — Это не та еда, которую следует есть. Это то, что делает человека счастливым.

Эмили

— Вы забронировали столик?

Голос женщины звучал так холодно, что у меня по спине поползли мурашки.

— Да, — ответила я.

— Ваше имя?

Ее глаза, поверх очков в роговой оправе, смотрели на меня враждебно.

— Ньюмэн, — сказала я. — Тони Ньюмэн.

Она всмотрелась в журнал, подтянула наверх очки.

— А! — произнесла наконец-то, словно бы в отчаянии искала знаки, препятствующие моему входу в ресторан. — Нашла. А ваша гостья?

— Похоже, она еще не пришла. — Я подчеркнуто оглядела пустое помещение.

Женщина нахмурилась. Она была красива, точеная фигура, облегающий твидовый костюм. Непреклонное лицо обрамлено короткими блестящими черными волосами, перемежающимися седыми прядками.

— Туда, — сказала она, и ее похожий на сучок палец указал в сторону стула с деревянной резьбой. — Идите, садитесь.

Стул стоял возле холодного камина.

Я уселась на жесткое сиденье, а она снова уткнулась в журнал, от которого оторвалась при моем появлении.

Я оглядела небольшое помещение, пытаясь понять, почему этот ресторан из года в год называли «самым романтическим». Справочник Загата[84] употребил эпитет «изысканный», назвал его «шкатулкой для драгоценностей», «идеальным для песен Роджерса и Харта».

Прием никак нельзя было назвать теплым. Должно быть, ресторан заслужил такую оценку благодаря витражам на окнах, множеству каминов, старинным портретам на стенах. Комната, в которой я находилась, напоминала одну из рекламных фотографий Ральфа Лорена — из разряда тех, где так и ждешь, что в помещение в любой момент войдет хозяин поместья в сопровождении собак. Он сдернет кожаные перчатки и прикажет подать кружку эля. Однако минуты проходили, а дверь оставалась закрытой. Когда же наконец распахнулась, на пороге появилась высокая блондинка в короткой черной юбке и черной кожаной куртке. Она обладала ногами, растущими от ушей, польским акцентом и желанием найти работу.