Чешские юмористические повести. Первая половина XX века - [179]

Как назло, за моей спиной у картежников разгорелся спор, пошли в ход ругательства. От раскаленной железной печки веяло сухим жаром. За стенкой у лесников громко разглагольствовали о достоинствах охотничьих собак.

Читая лекцию, я пытался незаметно пододвинуть к себе клочок бумаги, забытый мэром на столе.

В горле першило. Я подливал себе минеральной. Левой рукой, прикрывшись бутылкой, мне удалось расправить смятую записку. Во время одной из пауз, поднося ко рту стакан, я быстро пробежал бумажку.

«Братец мэр! Этого типа зовут не Ярослав, а Йозеф Йон».

Нет на свете другой такой профессии, где бы столько страдало оскорбленное самолюбие, как профессия писателя. То ты преисполнен гордости,— тебе кажется, что своим словом ты подчиняешь себе тайны мироздания, то бьешься сутками над тем, как лучше сказать про спичку, чиркнувшую о коробок. Иногда твою понурую голову поднимет комплимент хорошенькой молодой женщины или пара похвальных строк в газете, а иногда самое горячее признание не в силах тебя подбодрить, потому что в этот момент ты как раз нуждаешься в затрещине.

В начале лекции я чувствовал себя как побитый от насмешек Отомара, а записка мэра, как ни странно, придала мне бодрость и силу.

«Ну, погодите! — во мне пробудилась отвага.— Сейчас этот „тип“ покажет вашим кретинам, как надо доказывать теорему, которую он только что начертал перед их потрясенным мысленным взором с помощью своего красноречия, яркого и образного языка».

И в этот момент громко галдевшие лесники и картежники, как по команде, затихли.

«Ага! Вот оно — наконец-то духовное начинает торжествовать над материальным!»

Я самодовольно выпрямился.

Повысив голос, я с чувством прочитал самую существенную часть лекции. Там я развиваю идею, согласно которой из имманентной природы искусства вытекает, что в реальном уже заложено сюрреальное, что искусства нет вне реального и вне сюрреального — и наоборот!

— Дамы и господа, это же совершенно очевидно! Тем самым новая социальная гносеология искусства отличается от мистического супернатурализма, в чье болото, отдающее средневековьем, нас рады бы толкнуть некоторые недальновидные критики, абсолютно не понимающие наше время и плодящие свои трансцендентальные концепции, которые полностью противоречат принципам и характеру нового, авангардного искусства…

За стеной раздались громкие аплодисменты лесников и возгласы: «Браво-браво!»

Я был польщен. Сделал паузу. Выпил воды. Оглядел аудиторию.

Пани Мери сидела неподвижно, как статуя. Ее глаза, как у загипнотизированной, не мигая смотрели на меня. Сидевший в самом центре зала человек поднялся и вышел. В дверях он столкнулся с господином, который тихо вошел и присел на стул у самой двери,— вероятно, чтобы можно было поскорее уйти.

Сие нам известно! Все это разные председатели, секретари и члены сразу нескольких обществ. Сегодня у них тоже по два, по три, а может быть, и по четыре разных мероприятия. Вот они и бегают из одного кабака в другой, с места на место, чтобы всюду поспеть хоть на минутку. Чтобы можно было сказать: «Я там был!» Сколько их здесь уже сменилось! Одни выслушали приветствие мэра и начало моей лекции — этих уже и след простыл. Сюда они уже не вернутся, ибо и так почтили меня своим присутствием! Другие — смотрите-ка, вон еще один крадется на цыпочках — появляются только сейчас и уйдут через четверть часа. И, наконец, третьи придут только к самому концу, чтобы лично пожать мне, Писателю, руку, сердечно поблагодарить за мои книги, которые они из-за недостатка времени еще не успели прочесть, хоть и слышали о них много лестных слов от жены, читающей все подряд. Потом, как бы мимоходом, они попросят оставить свой автограф в альбоме дочери Верушки; альбом этот, завернутый в атласную бумагу, как раз держит в руках человек, пришедший последним. Получив мою подпись, он вежливо поблагодарит и выразит крайнее сожаление, что из-за неотложных дел никак не мог прийти раньше, и не сможет — так жаль, так жаль! — задержаться теперь. «Разумеется,— скажу я ему,— столько разных мероприятий!» И он ответит: «Золотые слова, сударь! В нашем городе всего этого слишком много, и все держится на нас, а нас, энтузиастов, так мало! И работа эта, поверьте, ужасно неблагодарная: поднимать культуру в нашем городе. Бывает, что и в газете тебя протащат. Я уж хотел было на все это махнуть рукой, да и жена ворчит…»

Во время затянувшейся паузы девушки из педагогического училища стали шушукаться, человек в зимнем пальто развернул альбом, а мой самый преданный слушатель, старый дед, устало опустил правую руку, которую приставлял к уху.

Вернувшись мыслями к лекции и постаравшись вспомнить, о чем я им тут говорил, я подумал, что вряд ли так уж всем ясно, что такое имманентность.

Я поднялся и вышел из-за стола, остановившись в двух шагах от дедушки.

— Я еще раз повторяю уважаемым слушателям, что, с точки зрения гносеологии, имманентный принцип современного искусства,— сказал я, подчеркивая каждое слово,— что имманентный принцип современного искусства есть прямая противоположность трансцендентального! Понятно?

Дедушка согласно кивнул, и я продолжал: