Чешские юмористические повести. Первая половина XX века - [177]
Прямо за моей спиной, в самой узкой части зала находилась игровая. Было слышно, как швыряют карты на стол, стучат костяшками, гремят пивные кружки. «Ну, ребята, теперь держитесь! Вот тебе! Получай! Козырь! Еще козырь и еще козырь! Так-то вот, господа хорошие!» Потом вспыхнула ссора и чей-то густой бас начал оправдываться: «Ну что ты мне говоришь! Не было у меня этой карты, ей-богу не было!»
Я окинул взглядом свою паству. В зале было человек тридцать. Все сидели тихо, как на похоронах, старались не дышать, стаканы ставить бесшумно, печенье отламывать деликатно, маленькими кусочками.
Вдруг за стеной раздался мощный взрыв смеха. Кто-то старался всех переорать: «Нет, не так, опять не так!» Моя смиренная паства замерла.
«Все верно! — думал я.— Вот так материальное потешается над духовным! Там, за стеной, кипит жизнь. Все веселятся от души в полном согласии со своими желаниями. Не обремененные никакими заботами, они едят себе, пьют, переваривают, разговаривают, смеются, с удовольствием режутся в карты. А худосочные меланхолики собрались в этой часовне слушать проповеди о культуре. Мы отверженные, согнанные в мрачные трюмы, мы со страхом прислушиваемся к реву подвыпившей команды на палубе. А я тот самый проповедник, на которого с надеждой устремлены взоры всех тридцати верующих и ищущих покаяния. Они ждут спасения, защиты, слова божьего…»
Я посмотрел на пани Мери.
Ее маленькая приземистая фигурка в каракулевой шубке была неподвижна. Перед ней стояла рюмка вина; низко опущенная голова в кокетливой шапочке клонилась все ниже.
Молится она? Или дремлет?
Мне стало ее жаль. Я чувствовал, что как-то связан с нею, с ее домом, с ее судьбой.
«Ах ты, бедная моя курочка, не знающая толком ни где твой насест, ни чего тебе, собственно, надо!»
Жалость легко переходит в чувство симпатии.
«Меня-то ты не проведешь командирскими замашками. Все мы любим пускать пыль в глаза. Человек вечно из себя что-нибудь строит».
Пани Мери, как бы под магическим воздействием моего взгляда, встрепенулась и, обернувшись назад, возмущенно сказала:
— Барышня, здесь так дует на ноги, а вы ведь сидите у самой двери, встаньте и закройте. Могли бы и сами догадаться!
Когда я увидел, как она недовольно пожимает плечами, выгнув по-индюшачьи шею, мое пробудившееся было расположение испарилось, исчезло, как просачивается вода с поверхности земли в ее недра.
Чувство симпатии к ней упорхнуло, как вспугнутая голубица, и глаза мои, словно камешки, которыми пульнули из рогатки, отлетели прямо на середину зала, к третьему ряду столов, где за пол-литровой кружкой пива расположился какой-то господин, чистивший ножиком ногти. Сразу же за ним сидело поодиночке несколько молодых людей, потом две супружеские пары, а в самом конце зала перешептывались барышни-студентки.
Мой взгляд задержался на человечке с морщинистым лицом и слезящимися глазками, которые доверчиво смотрели на меня.
«А! Мой старый знакомый, и ты здесь! Привет, старина! Молодец, что пришел и сел поближе, прямо передо мной, чтобы мне легче было говорить для тебя, ведь опытные лекторы редко обращаются ко всему залу, а выбирают какого-то одного определенного человека, „своего“ слушателя, который всюду следует за ним. Неведомо как (уж не перелетая ли по воздуху?), но он непременно в означенный час окажется в нужном месте, где объявлена твоя лекция, скромно войдет в зал, положит свою крону в глубокую тарелку, усядется где-нибудь в первых рядах и будет почтительно внимать каждому твоему слову. Так здравствуй же, дорогой мой морщинистый старичок с длинным шарфом, которым ты согреваешь свою хилую грудь! Как жизнь? Последний раз мы виделись с тобой в Лысой над Лабой, а перед этим в Кутной Горе. Только тогда ты был другим — был выше и шире в плечах, и совсем не походил на божий одуванчик, как теперь. Ну, а со слухом у тебя как? На Кутной Горе, чтобы лучше слышать, ты точно так же приставлял руку к левому уху и наклонялся вперед. А в Немецком Броде >{116} — шалунишка! — ты переоделся в женское платье и стал учительницей-пенсионеркой в золотом пенсне и высоко взбитом парике. Надеюсь, что сегодня, когда я буду вещать о гносеологии современного социального искусства, ты не заснешь так же крепко, как тогда в Лысой!»
Сердечно поприветствовав близкого человека, я перевел взгляд вправо, где за бутылкой лимонада сидел какой-то гимназистик, гордый юноша с орлиным профилем. Он чинил карандаши, готовясь записывать мою лекцию. «Привет и тебе, мой юный друг, жаждущий знаний!»
Открылась дверь, и торопливой походкой делового человека вошел здешний мэр — господин в элегантном пальто, с бледным, будто напудренным лицом и светлыми усиками. Его сопровождали пан Гимеш и какой-то толстяк, который, молча кивнув присутствующим, сел возле пани Мери.
