Чешежопица. Очерки тюремных нравов - [3]

Зэковский мир — слепок с советского в чучелизированном отражении. Некоторые псевдознатоки уголовщины типа ученого-этнографа, расписавшегося под псевдонимом питерца Льва Самойлова, связывают обряд «прописки» в камере с обычаями первобытных племен — папуасов, жителей Амазонки и Огненной Земли. Ха, ха, ха!!! Наша прописка — точная копия «вольной» прописки — московской или благовещенской. Менты бросают в камеру кадра. Надо узнать, кто он и указать ему стойло. Расспрашиваем его, проверяем по своим каналам, тюремным телефонам, ксивам, делаем запросы на волю. Для нас не безразлично, кто он. Может, подсадная утка, может, пидор. В отличие от воли в прописке мы не можем отказать, ведь камера, как и советская граница, на надежном запоре. Но указать можем. Пидору положено сидеть у параши и входной двери под камерной балдохой (лампочкой), черту — с лидерами, мужикам — под паханом и блатными. На воле менты ставят на бланках прибытия и убытия печать, берут заявления от родственников и домовладельцев. Дошли до того, что освободившемуся необходимо взять разрешение на жительство в своей, им заработанной горбом квартире у родителей, жены, взрослых детей!!! В твою отсидку (командировку), жена, ставшая вдруг вольной, с жилплощадью, обзавелась хахалем, а дети женились или замуж повыходили. Что делать? Без их согласия тебя никто не пропишет. Такие правила люди придумать не могли — это козни дьявола. Мы тоже ставим печать — выкалываем татуировки — шифры, только нам известные, выжигаем немецкие знаки — кресты, ордена, «ломаем целки», помоим, но: прописываем.

Наш мир страшен — он не имеет под собой опоры, в нем негде прислониться, пригорюниться, даже пожаловаться. Спим мы закрывшись одеялом с головой, съежившись, поджавшись в утробной позе, стремясь забыться и уйти в грезы. Зэк не знает, что с ним будет через час, день, неделю. Заснешь, а тебя примочат, обоссут, опомоят; выйдешь на работу — подскользнешься под конвейер. Сейчас твой кореш — друг закадычный, через мгновенье — враг кровный. Мы, чучеки, обидчивые донельзя, мстительные до крови, мы, как инвалиды, вышвырнутые отовсюду, отрезанные, обломанные. Выйдя на так называемую волю, мы нуждаемся в длительной реадаптации ко всему, повторяю, ко всему, мы — чучеки, нас надо наполнять человеческим. Реадаптация к женщине — многие из нас знают ее только по сеансам и пидорному подобию; к родителям, которых мы забыли с тех пор, как не живем интересами семьи; к пище — которой не выдерживают наши баландные желудки, начинаются схватки, запоры, поносы, к тому же у нас нет зубов и мы не жуем, а глотаем проваренное в котлах; к деньгам — мы не знаем, что это такое, как их расходовать; по улицам мы ходим озираясь, как бы кто-нибудь не примочил, как бы камень не упал на голову. Мы наше «чучекское» до конца дней носим с собой и с ним уходим в мир иной.

Этот же мир мы не хотим описывать, редко кто из нас, уголовников, берется за перо. Если и возьмется, то при содействии жен, обстоятельств, славы, в желании досадить ментам. Так барабинский баклан Толя Марченко стал описывать нашу жизнь в трудах: «Мои показания», «От Тарусы до Чуны», «Живи как все» с помощью им прочитанного В. И. Ленина и жены. Жена была его главной опорой. А зэк, имеющий опору, уже не зэк. Чуть ли не на каждой странице ловила опору в любви к Игорю, видно боясь, что он ее покинет, поэтесса Ирина Ратушинская, описывая свое пребывание в зоне. Она так ничего и не поняла в зэковском мире, назвав книгу «Серый — цвет надежды». Серый никогда не был цветом надежды, он — отражение нор, подвалов, заначек, он — цвет безутешного горя и увядания.

Проторчал я большую и лучшую часть своей жизни в этих отстойниках чучелизированной грязи и понял, что надо блюсти закон, какой бы он ни был, соблюдать его, пусть на животном уровне, лишь бы не «загреметь» в чучеки. Закон, адаптированный к реальности, посредник между Богом и человеком.

Советские чучеки — опасность мировая. Дома они держат страну в страхе более сильном, чем страх перед КГБ и ментами. Попадая за границу, куда их с удовольствием препроваживают органы «для соединения разорванных родственных связей» (прежде всего с зарубежными коллегами), они тесно сплачиваются и, предавшись ностальгии, начинают, столь жуткие похождения, что обыватели не знают, как спастись от подобного ужаса, какие замки и электронные устройства приобретать. Для чучеков Запад — рай, страха нет никакого, западные тюрьмы для них санатории, дома отдыха с изучением местных языков. Будучи лишены понятий о совести, вине, раскаянии за содеянное, они становятся вождями местных уголовников. Таковы чучеки.

Избежать всеобщей чучелизированности можно двумя путями. Первый — никому в зону не попадать. Для этого прежде всего нужна исчерпывающая информация во всей ее неприглядной полноте, без утаивания. Правду о жизни зэков должны знать все: бабушки, дедушки, папы и мамы, учителя и воспитатели, чтобы представить наглядно, во что превращаются там их чада и питомцы. Второй путь — по крайней мере, знать, как вести себя в тюрьмах, зонах — в беспределе уголовного мира, ежели уж ступил так или иначе на стезю заключенного. Эту книгу я адресую прежде всего юношам и девушкам, способным по незнанию романтизировать мир запреток и блатхат со всеми их обитателями. Пусть моя книга будет справочником-ориентиром в безбрежной тайге уголовщины, пусть заставит настоящих и будущих мам и пап подумать о своих детях, представить, кем они станут в колючем орнаменте — зонах; смогут ли они там в среде беспредела постоять за себя, защитить свою честь и тело. Честь от оскорблений и кликух, а тело от мацаний, фуфло от чешежопия. Позволю напомнить, что дети — ваше подобие и продолжение вашего рода.