Червоный - [4]

Он, Григорий, это чувствовал, сказала мне тетя Оля при встрече. Потому что уже полгода занимался историей Червоного, полностью погрузившись в материал, и вместе с тем стал более чем осторожным. Особенно после того, как отыскал наконец человека, чей рассказ записал в серую тетрадь. Именно с тех пор Титаренко начал конспирироваться, а каждый, кто превращается в подпольщика, очень быстро оттачивает соответствующую интуицию. Дядя знал, что рано или поздно его вычислят, но уже не останавливался — хотел быстрее свести услышанное воедино и переправить через границу, пусть даже в сыром виде.

Так, по крайней мере, говорила мне его вдова, называя меня Климушей: «Понимаешь, он был готов к тому, что его примут. Но думал, это случится на том этапе, когда он начнет искать прямые выходы на тех, кто сможет передать рукопись по отработанным каналам. Там наверняка отслеживали все тропки, но все равно тексты покидали страну быстрее, чем КГБ ловил их авторов. Он в одном просчитался, Климуша, — недооценил того старого чекиста. Не подумал, что в свои восемьдесят заслуженный работник КГБ, орденоносный полковник Доброхотов что-то заподозрит и даст маячок своим младшим коллегам».

Дядю, как она думает, «пасли» где-то полтора месяца. Очевидно, в КГБ считали — Титаренко действительно связан с диссидентами. Поэтому ждали, когда он выйдет на прямой контакт, чтобы повязать сразу всю группу. Это выгоднее чекистам — рапортовать, что обезвредили антисоветскую, да еще и националистическую группировку, — чем задерживать одного человека. Однако Григорий на то время не имел никакого выхода на Запад, так что сначала хотел завершить свой труд, а уже потом искать нужные контакты. Поэтому каждый день после работы, а по выходным — с утра до вечера, сидел за пишущей машинкой и перепечатывал рукописные заметки.

Жена, между прочим, работала вместе с ним в редакции «Комсомольського гарту» машинисткой, но дядя сразу же запретил ей даже приближаться к машинке. «Он говорил: в случае чего на клавишах не найдут твоих отпечатков и ты всегда сможешь отмазаться : мол, ничего не знаю, писал какую-то книгу, все журналисты рано или поздно садятся за романы, никому не показывал», — объясняла тетя Оля. И в конце концов такой расчет оправдал себя: она не проходила по делу как соучастница.

Очевидно, в их отсутствие в квартире несколько раз производили обыск, допускала тетя. Потому что как иначе объяснить, что за Титаренко пришли именно тогда, когда он закончил перепечатывать. Рукопись сразу конфисковали, искали копии и заодно прочую запрещенную литературу, даже просили сдать оружие, которого Григорий даже в армии в руках не держал, поскольку служил в строительном батальоне —  стройбате. Но ничего, разумеется, не нашли, даже тетрадей: их тетя Оля тайком выносила из дома и прятала по разным закуткам. Одну — у матери, в деревне, в погребе, из-за чего тетрадь немного повело от влаги. Другую — на работе, среди старых газетных подшивок, сложенных в шкафу машбюро, поскольку от этого сплошного скопления серой пыли старались держаться подальше. Тетрадь удалось спрятать там, потому что она была тоньше всех, вдвое меньше остальных. Третью — на чердаке их дома, от которого у нее был ключ. Они жили на последнем, пятом этаже, прямо возле люка, который вел через чердак на крышу, поэтому тетю назначили ответственной за ключ — вот так это называлось.

Прочитав рукопись, компетентные органы признали ее однозначно антисоветской, и встал вопрос: что делать с автором. Вот тогда в дело вмешался мой отец, и через некоторое время все, от кого это зависело, договорились: раз не нашли прямой связи Григория Титаренко с украинскими буржуазными националистами, а рукопись он не успел опубликовать, даже супруге не показывал, агитация и пропаганда здесь могут считаться сугубо формальными. Скорее, он занимался распространением заведомо ложных сведений об утверждении светской власти на Волыни в послевоенное время и о местах лишения свободы, где отбывали должное наказание предатели родины. То есть изложил все это на бумаге, а распространить не успел, потому что органы оказались настолько компетентными, что вмешались вовремя.

В таком случае лучше признать, что у Титаренко не все в порядке с головой. Действительно, кто в здравом рассудке будет упорно строчить на машинке по ночам весь этот антисоветский бред… По словам тети Оли, дядя не слишком сопротивлялся. Он выбрал не тюрьму, суд и зону, о которых знал слишком хорошо, а сумасшедший дом — тоже тюрьму, но, как ему казалось, немного другую. Понятно, что он ошибался насчет возможностей советской репрессивной психиатрии. Но и тут другого выхода ему не оставили. Разве что наложить на себя руки.

А тетю Олю оставили в покое, но она еще долго не решалась забрать тетради из тайников. К тому же за годы так называемого лечения Титаренко забыл об их существовании. Доходило до того, что он переставал узнавать сам себя. Когда его наконец выпустили, тете удалось отчасти восстановить его нормальное состояние. Правда, никем, кроме кочегара и дворника, он работать уже не мог. Никто, кроме, разумеется, моих родителей, не знал истинной причины, почему Григория поместили в психиатричку, поэтому его супругу в основном жалели. А то, что к Титаренко приходили с обыском, тоже списали на болезнь моего дяди: так, мол, его переклинило, что милицию пришлось вызывать.