Червивое яблоко - [93]

Услышав о реакции Линды на корыстолюбие Стива, я вспомнила себя до того, как пала духом под гнетом всего происходящего. И у меня на душе полегчало.

* * *

Наш следующий дом располагался по адресу улица Оак-Гроув в центре Менло-Парк. Социальное пособие составляло 384 доллара в месяц, а арендная плата – 225 долларов, поэтому захудалое съемное жилье было единственным, что мы могли себе позволить. Пусть маленькое, а небольшая терраса – всего лишь из цемента, но теперь у меня была крыша над головой и место, которое я могла назвать своим домом.

Я считала это существенным прогрессом.

Мы с Лизой прожили в этой квартире три года. Поначалу я чувствовала себя небезопасно, ведь у меня не было машины и даже телефона. Прошло много времени, прежде чем я сумела накопить деньги на необходимый в те времена депозит. Зато я жила в одном квартале от центра Менло-Парк и легко могла дойти до гастронома Peet’s Coffee & Tea и побродить по магазинам для развлечения. Так я начала продвигаться вперед и формировать круг знакомств.

Пожилая женщина, жившая рядом со мной, сказала, что владелец моего дома ждет, когда она умрет, чтобы купить ее собственность и построить свой офисный комплекс. Она ненавидела за это его и, как она говорила, «его тип». И действительно, в течение года она попала в больницу и уже не вернулась, и Ал, мой домовладелец, вправду выкупил ее участок. В итоге он превратил его в офисный комплекс, однако сперва это был дешевый отель для китайских иммигрантов.

Поздними летними вечерами мои новые соседи играли в маджонг. Я слушала стук шершавых костяшек через открытое окно. Этот звук захватывал мое воображение и омывал мой разум, как волны океана. Я до сих пор не знаю, как эта игра выглядит и как в нее играть, но азарт, витавший в воздухе между минутами абсолютной тишины, во время которых решался исход поединка, и последующим взрывом смеха или разочарования, надолго захватывал меня в плен. Сидя в кресле-качалке у окна, я держала Лизу, скрашивая одиночество звуками игры, и часами плакала, пока она спала у меня на руках.

Каждый день был похож на предыдущий, безжизненная рутина, которая повторялась и создавала мир серости. Я сажала Лизу в высокое кресло для кормления, и она смотрела на еду с беспокойством: постоянная нехватка денег не позволяла покупать качественную детскую еду, а та, что я давала, ей не нравилась. В один из дней я заметила, что мои руки, ранее полные энергией от моих картин, стали вялыми и безжизненными. Я пожала плечами с чувством «ах да, вот и это тоже пропало».

Из-за бедности я не могла в полной мере испытать те чувства, которые связаны с состоянием счастья и взрослением. Поэтому я без слез просто признала произошедшие перемены и сдалась им на милость. Я переживала, что упускаю время счастья в этой жизни. Однако куда сильнее меня волновал вопрос, что я не смогла дать Лизе тогда, ведь нет сомнений, что наши печальные обстоятельства действовали и на нее. Тем не менее, как и все дети, Лиза была наполнена весельем, и она вытаскивала меня на улицу – погулять с ней в хорошую погоду, раскатывала, играя, рулоны туалетной бумаги и пела неразборчивые младенческие песенки. Все это заставляло смеяться, поскольку она была так мила.

И мы просто продолжали двигаться дальше.

Я слышала, в тибетской культуре есть обычай: если ребенок в своей взрослой жизни должен будет стать богатым и могущественным, то община окружит этого ребенка менее благоприятными условиями, чтобы он или она в процессе своего взросления познали оба мира – и бедности, и благополучия – и обрели дух и щедрость обоих жизненных опытов. Мне нравилась эта идея. Я видела в ней смысл.

Я пела ей все песни, которые выучила в юности. Ей нравились мои зажигательные версии песни «Битлз» «Rocky Raccoоn» и некоторых наиболее джазовых хитов Джони Митчелл, наряду с индуистскими напевами, которыми я овладела в Индии. И раз, лишь один раз, я спела ей народную песню «Tom Dooley», и мое крошечное дитя посмотрело на меня как на ненормальную. Она так явно изумилась, почему я передаю столь грустное послание, что я больше никогда не пела эту песню.

* * *

Примерно через четыре месяца после переезда на Оак-Гроув Дэниэл позвонил и предупредил, что адвокаты Стива изучают чертежи дома на Президио. Они пытались обосновать теорию, что ко мне через окно передней спальни дома приходили мужчины, и так доказать, что отцом Лизы мог быть кто-то другой. Дэниэл также сказал, что Стив и адвокаты допускают идею вовлечь его в процесс и так увеличить свои шансы на выигрыш дела против меня. Обычно Дэниэл был склонен поддерживать Стива, однако в тот день спешка и паника в его голосе показали, как нечестность всего этого претила ему.

Дэниэл теперь говорит, что он не помнит этого звонка или адвокатов с чертежами дома на Президио. На самом деле он даже пришел в негодование, когда я про это упомянула. Однако я помню. Как я могла забыть? Я подозреваю, что Дэниэл не хочет вспоминать, как сильно мне помогал, поскольку он стремился быть одним из парней в клубе Стива. Но ему не хватало смелости. Застряв между своими настоящими этическими убеждениями и стремлением принадлежать к избранной группе, Дэниэл, возможно, впал в забывчивость, чтобы избежать стресса от противоречащих друг другу императивов.