Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного) - [2]

- Привет.

- Привет.

Они поцеловались и он почувствовал на своих губах вкус дождя, странную смесь мокрой коры, свинца с пряностью пота. Девушка подложила под себя ладони, чтобы окончательно не промокнуть на крупных каплях, больше уже похожих на лужицы, так как масляная зеленая краска не давала дождю растекаться или впитываться, превращая жидкие осколки туч в выпуклые линзы, через которые хорошо были видны все неровности грубо обструганных и халтурно окрашенных досок, свесила ноги и стала бить пятками кроссовок в бок уродливого экспоната полосы препятствий. Слава сидел по-турецки и ему было плевать на мокроту.

Он искоса разглядывал Марину и искал в себе хоть слабый намек на стыд. Она была не в его вкусе - рыжая, коротко стриженная, с выпуклыми глазами, чуточку нагловатым, и доступным выражением лица. Может быть, в этом все и дело - в доступности? Или в легкости и простоте общения? Уж чего, чего, а сложности ему были не нужны. Никакие, абсолютно. Даже тройки в дневнике, тем более, что учеба не создавала ему никаких проблем. Всего-то десять минут на письменные задания. Тоже время, конечно, еще одна крупинка в пустыне, принадлежавшей ему целиком, и только ему. А еще она напоминала ему двоюродную сестру. Не внешностью, а - манерой разговора, выражением, интонацией, иронией, и еще, почему-то, руками. Грусть об ушедшем навек? О бурной реке, превращенной им в огромное стоячее болото?

- Сколько у нас сегодня уроков? - спросила Марина.

- Шесть.

Девушка помолчала, водя пальчиком по крохотным лужицам. Слава ждал.

- Мне иногда кажется, что осень никогда не кончится. В начале учебы дни всегда тянутся медленно, но теперь это уже перебор, - она стянула с головы капюшон, подставила лицо дождю и закрыла глаза. После пробежки волосы потемнели и слиплись в мелкие кудряшки. На лице у нее еще сохранились веснушки. - Хотя я люблю дождь.

Он посмотрел на девушку и улыбнулся. Все-таки она была красивая. И какой сейчас смысл думать о том, чего нет и не будет. Все их отношения начнутся здесь, в четвертом военном городке, в маленьком, заштатным Пархиме, в Германской Демократической Республике, где-то осенью и где-то в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, и здесь же, где-то осенью, а может быть и зимой, где-то между семьдесят восьмым и семьдесят девятым, они закончатся. Вина - это нежелание ответственности за грех, а если грех существует только у тебя в голове, если никто, ни единая душа вовеки и присно о ней не узнает, а господь бог и не заметит, то о чем можно говорить, в чем можно винить себя?

Можно только провести ладонью по ее щеке, собирая дождь, можно осторожно спуститься губами по горячей шее, можно толкнуть слегка в плечо, укладывая ее на холодное и мокрое дерево, можно проникнуть рукой под анарак, шерстяную кофту и майку, почувствовав гладкую и упругую кожу ее живота, огладить маленькие груди, не стянутые лифчиком, можно снова провести по животу, чувствуя сильное сердцебиение, отдающееся даже там, можно забраться под трусики и делать то, что уже давно позволено не только руке, и смотреть на ее раскрасневшееся лицо, приоткрытые губы. Просто смотреть и чувствовать, что она начинает дрожать, стискивать бедрами его ладонь, слышать ее вздохи и в самый последний момент погасить стон поцелуем. Вообще-то, ему нравилось слышать как она переживает оргазм, но здесь было не то место и не то время.

- Я люблю дождь, - повторила Марина, не отпуская его руку, прижав ее своими ладонями. Красные пятна на щеках постепенно сжимались, бледнели, но она не открывала глаза. Слава ощутил ее дрожь, только дрожала она теперь просто от холода, подсунул свободную руку под ее шею, поднял и прижал девушку к себе.

- Ты меня любишь? - спросила Марина.

- Я тебя люблю, - легко и покорно ответил он. Вопрос относился к категории запрещенных и ему не сразу удалось научиться так просто на него отвечать. Когда-то он пытался убедить девчонок не спрашивать его об этом, но правильный ответ был залогом близкой постели и относительного душевного спокойствия - заклинание, эффективное, но недолговечное. Он искал обходные пути, говорил то честно, то уклончиво, целовал и занимался любовью, но вопрос перетекал из романа в роман, а жить без романов было и здесь скучно. - Когда мы окончим школу и уедем в Союз, я найду тебя и мы поженимся.

Марина освободилась от его рук, встала и принялась отряхивать с анарака не успевшие в него впитаться капли. Натянув капюшон, она слезла с крыши, спрыгнула на землю и сказала ему, рассматривая свои кроссовки:

- Мы отсюда никогда и никуда не уедем, Слава. Ну что, побежим?

Он не сразу понял в чему относятся ее последние слова и сообразил только тогда, когда она уже побежала к вымощенному булыжниками спуску к медпункту, занимавшему первый этаж правого крыла казармы. Там она затерялась среди зарослей турников, шведских лестниц и прочих причиндалов спортивной площадки, но Слава не стал ее догонять.

Городок постепенно оживал. На плацу появились первые бегущие солдаты, несмотря на дождь и холод обнаженные по пояс, обутые вместо тяжелых кирзовых сапог в кеды и кроссовки, что выдавало в них старослужащих, а смотрелись они от этого достаточно забавно. Слава спрыгнул с броневика, помахал знакомым и медленной трусцой тоже направился к спортплощадке, наискось через плац, пробежав по пожухлой траве газона и ходу шлепнув ладонью по мокрой и скользкой черной коре высоченных лип, посаженных в один ряд, как будто и их выстроили на парадный марш. Через двадцать лет от них ничего не останется, как ничего не останется от военного городка, трибуны, планшетов и тысячи других вещей. Из высокого полукруга выхода казармы, бывшей в незапамятные времена домом для рейтарской конницы вытекали зевающие солдаты, строясь для утренней пробежки и ежась от порывов дождливого ветра.