Чертова погремушка - [22]

Просидев у Лукерьи часа два, я спохватилась, что пора и честь знать. Провожая меня до ворот, она вздохнула:

— Видала брата твово вчера. С Веркой. Да все видали. Вот дура баба, вот дура-то. Генка-то ее так любит. А теперь чо? Пропадут оба.

Я промолчала. Лучше б нам было сюда не приезжать. Я с самого начала это знала.

— Хотя понять ее можно, — пожевала губами Лукерья. — Ты девка на лицо приятная, а вот брат твой — тот… справный. Справный мужик.

Я даже споткнулась на ровном месте. Из нас двоих «справной» всегда была я. А Костя — просто недоразумением. И вот пожалуйста. Сначала на него набросилась Верка, теперь эта старуха называет его «справным мужиком». Что происходит-то? Неужели действительно страдания по поводу несбывшейся надежды сделали его таким интересным? Да нет, не может быть. Может, просто местные бабы ничего слаще морковки не едали? Или во всем виноват чарующий флер далекого большого города?

Теряясь в догадках, я побрела по улице за село и, только перейдя по деревянному мостику Мыльный ручей, спохватилась, что забыла у Лукерьи лимонад и печенье. Возвращаться не хотелось. Погода портилась, время от времени срывались капли дождя, но я упорно брела вперед — не идти же к аэропорту, чтобы сидеть под закрытой дверью и слушать счастливые вопли этих двух придурков!

Дойдя до развилки, я остановилась. Направо дорога через переезд уходила за одноколейку, налево за деревьями виднелась серая деревянная будка. Мне стало любопытно, я пошла к ней и очутилась на кладбище — старом и неухоженном. На дверях будки, видимо, кладбищенской конторы, висел замок.

Здесь была странная, давящая тишина. Даже птиц не было слышно. Даже ветер не шумел в верхушках деревьев. Мне стало не по себе. Захотелось побыстрее уйти, однако ноги словно налились свинцом.

И вдруг что-то темное показалось в глубине кладбища. Как будто ползло между покосившимися крестами мерзкое бесформенное чудовище и протягивало ко мне щупальца. Я открыла рот, чтобы закричать, но горло перехватило спазмом. Попыталась перекреститься — рука бессильно упала. С трудом сделала два шага назад, споткнулась о камень и упала.

Я лежала на ровной площадке, поросшей мхом и клочковатыми кустиками травы. Лежала и с ужасом наблюдала, как тянутся ко мне сгустки темного тумана. Тянутся и не могут достать — как будто натыкаются на невидимую преграду. Не сознавая, что делаю, я нащупала камень и бросила в клубящуюся массу. Чудовище мгновенно подобрало щупальца и отползло туда, откуда появилось.

Переведя дух, я уткнулась лбом в землю — странно твердую. Поскребла пальцем мох и увидела камень. Я лежала на растрескавшемся, затянутом землей и заросшем фундаменте разрушенного здания.

Так здесь, наверно, и была сгоревшая церковь, подумала я. Да, именно здесь, на кладбище, где же еще. И именно это освященное когда-то место спасло меня от замогильного мрака. Похоже, найдя и забрав с собой чертову «погремушку», мы с Костей впустили в свою жизнь тот самый мистический ужас, над которым большинство людей смеются и который считают выдумкой.

Спасо-Преображенская церковь… В детстве единственным церковным праздником, дату которого я знала так, что могла бы и во сне сказать, было Преображение. Яблочный Спас. Папа категорически запрещал бабушке забивать мне голову «религиозным бредом», но кое-что все-таки сквозь жестокую цензуру проскальзывало. Хотя и в довольно странной форме.

«До Яблочного Спаса яблоки есть нельзя», — категорически говорила мне бабушка.

«Почему?» — спрашивала я.

«Потому что нельзя. Будешь есть — потом в раю яблок не дадут».

«Почему не дадут?»

«Потому что надо слушаться и все делать вовремя. Мне так еще моя бабушка говорила».

Я шла к настенному календарю и рисовала рядом с квадратиком 19 августа яблочко. Яблок у нас на даче в те годы было страшно много, самых разных. И я любила их больше всех других фруктов. И хотя к середине августа многие уже подмигивали румяными бочками, я терпеливо ждала Спаса.

«Почему Спас?» — спрашивала я бабушку.

Она оглядывалась, не слышит ли папа, и говорила вполголоса: «Потому что в этот день Христос показал людям, что Он — Бог. А Христос — Он и есть Спаситель. То есть Спас».

«А еще Он разрешил есть яблоки, — добавляла я с умным видом. — И Ему за это все говорили "Спасибо"».

Мне страшно хотелось поделиться открытием с каждым встречным, но бабушка запретила. Так это и осталось моей большой тайной. А потом этот день стал для меня самым черным…

Я лежала, раскинув руки, и не решалась встать, не решалась посмотреть в ту сторону, куда уползло чудовище. Меня мутило, сердце бешено колотилось.

«Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей», — вспомнила я Достоевского. Он писал это о красоте, но я подумала, что человеческое сердце, должно быть, остается местом Армагеддона всегда и во всем. Впрочем, тогда я еще не понимала, что человек в этой борьбе не пассивная игрушка, не валяющийся в пыли трофей. Он то бросается к Богу, то добровольно отдает себя дьяволу, и только от него самого зависит, кому достанется этот приз…

Последний наш вечер в Пятиреченском прошел, мягко говоря, напряженно. Еще более напряженно, чем накануне. Верка вяло ковырялась в тарелке, шарахаясь взглядом и от мрачного Генпетровича, и от Кости. Она часто помаргивала и время от времени всхлюпывала носом. То ли переживала предстоящую разлуку с Костиком, то ли с ужасом задумывалась над перспективой отношений с Генпетровичем.