Чертополох - [13]

— Здравствуйте! — сказала она, отрывая билетики.

— Вы здесь? Давно? — спросила Маруся.

— Нет, вторую неделю… Войдите, сейчас первая картина.

И, освещая путь электрическим фонариком, Лиза вошла в темный, наполовину еще пустой, зал.

— Кто это? Знакомая? — спросил Курнатович.

— Да. Наша соседка. Дочь старого актера.

— Видишь? И она пристроилась. Не чета нашему Алексею, человеку Божию…

Маруся промолчала.

На экране была Венеция, милая, солнечная и скучная, давно знакомая всем и каждому. Палаццо дожей, площадь Марка и, конечно, голуби, и, конечно, гондолы…

Маруся тихонько зевнула и стала слушать музыку. Играли трио. Виолончель пыталась зарыдать, но только хрипела, мяукала дешевенькая скрипка и четко, машинально барабанили по клавишам пианино руки невидимого тапера. И Марусе казалось, что этот человек сидит там внизу, полузакрыв глаза, и что у него болит поясница, и он думает о политике и мечтает записаться в кооператив.

После Венеции потянулась драма из великосветской жизни, в семи частях. Красавица итальянка купалась в Средиземном море, играла в теннис и в каждой картине меняла по два туалета. Изящные маркизы и знаменитые скульпторы играли в карты, ездили в автомобилях и, закатывая подведенные глаза и портя свои прически, изображали муки ревности…

«Глупо все это и пошло, а… красиво, — думала Маруся. — Есть же где-то иная жизнь. Флирт, искусство… Красивые слова, счастливые лица… Живут же люди без красных флагов, без наших дрязг»…

И, словно угадывая мысли жены, Дементий Петрович склонился к ее уху и шепнул:

— Вот они, настоящие-то буржуи… А за них теперь у нас каждый учителишка географишки отдувается.

Маруся улыбнулась.

— А как тебе понравилась эта Франческа в купальном костюме.

— Гм… Ты, наверно, лучше.

Маруся умолкла. «Что из того? — подумалось ей. — Ее судьба вперед известна: тесная кухня, обед на спиртовке, дежурство в хлебном хвосте, штопанье чулок… Быть может — ребенок, тогда еще и пеленки… Быть может, какая-нибудь маленькая удача, значит — новая квартира и те же гости, преферанс, споры о большевизме, оборончестве, о гидрах контрреволюции… Письма Алеши-Поповича, никудышного российского молодца, влюбленного в чужую жену и в собственную хандру… А там и старость, желтые щеки, руки, черные от картошки, коса, облезлая от зеленой скуки… И в прошлом ничего… И в „заветной“ шкатулке пусто. Разве — счет от прачки. А там и смерть, глазетовый гроб, и в гробу махровая дура — примерная жена, честная подруга банковского клерка Курнатовича, „гитариста и покорителя“ провинциальных девиц»…

Антракт. Под потолком театрика, одна за другой вспыхивают электрические лампочки. Музыка умолкает. Лиза отдергивает бурую полинявшую портьеру, и густая толпа новых зрителей разливается по театрику.

Маруся сидит прямая и неподвижная. Слегка закушена нижняя губа, и чуть сдвинуты тонкие брови.

Дементий Петрович заглядывает сначала в программу, потом в глаза жены:

— Что ты? Устала? — спрашивает он. — Голова болит?

— Немножко, — отвечает Маруся и глядит, не мигая, на курчавый затылок сидящего перед ней прапорщика.

Потом на экране «любимец публики Макс», знакомый до тошноты, проделывает в сотый раз одни и те же незамысловатые трюки, но Маруся неожиданно улыбается, встряхивает головой и, отыскав в темноте руку мужа, ласково сжимает его пальцы в фильдекосовой перчатке.

Подведя Марусю к калитке, Курнатович выпускает ее руку и подает ключ от квартиры.

— Ступай, ложись, моя детка, а я еще посижу здесь. Чудесный вечер, жалко уходить с улицы.

Он подходит к скамейке у ворот и садится рядом с Антоном.

— Покурим, дядя? — говорит он, доставая портсигар.

Антон берет кривыми пальцами тоненькую папироску и косится на темные окна хозяйской квартиры.

— Благодарим! Не любит сам-то…

— Да он, поди, уже спит, — успокаивает Дементий Петрович.

— Нет. Не спится ему нынче. Сын-то позавчера опять на позицию уехал… Да и грабителей опасается. По ночам все духовное читает… Того и гляди на двор выйдет, для проверки…

— Должно быть у него денег много?

— При капитале, — кивнул Антон. — Раньше-то трактиры держал, четыре заведения, а как война — прикрыл.

— Так… — Курнатович бросает в канаву окурок и, сдвинув на затылок шляпу, смотрит на вечернее небо. Из-за крыши соседнего дома медленно выползает розовый месяц.

— А что, барин, слышно насчет замиренья? — спрашивает Антон.

— Да ничего нового… Ждать надо.

Антон ухмыляется.

— До кой поры ждать-то? — и, понизив голос, сообщает по секрету: — Буржуи не хотят. Нам это известно. Они с немцем заодно.

— Ерунду порешь, дядя… чушь! — говорит Дементий Петрович.

— Не, барин, ты послушай: летом был я в деревне, дома значит… У нас барыня по соседству, Дугина помещица, богатейшая, а коров у нее не доят. Постановили, значит, чтобы никто. По рублю давала, только без последствий. Она и осерчай: «Ладно, — кричит, — вот придут ерманцы, покажут вам, согнут спины-то»… Это, барин, ты как понимаешь?

— Дура она, барыня ваша. Только и всего.

— Ого! Нет… А значит стакнулись они…

Антон помолчал и, почесав бороду, подвинулся к Дементию Петровичу.

— Я, конешно, человек неученый… Мое дело дрова да помои таскать… Ну, скажем еще, ханжу пить… А только промеж господ и я разговоры слыхивал. Малость смекаю…