Чертановское лото - [3]

Дотошный Севка попросил уточнить, при чем здесь чертановское лото, Рыжий опять обрадовался, но Пашка прекратил эту бестолковщину, заметив, что Рыжий, похоже, переохладился в детстве, а заодно притомил свои мозги под одеялом, но это печальное обстоятельство не должно помешать сегодняшнему празднеству и не помешает.

— Пей, соловей чертановский! — приказал Пашка, и Рыжему пришлось подчиниться.

Он выпил, Севка не стал, а мы с Пашкой стали, так что Рыжему тут же пришлось выкатывать из авоськи следующую бутылку.

— М-да, — промычал Севка, наблюдая такие страсти. — Так кто же все-таки изобрел эту напасть?

— Да вот, — Рыжий, отдуваясь, ткнул в меня пальцем. — Бери автограф, пока не поздно.

Севка посмотрел на меня. Я стал оправдываться, сказал, что уже давно не играю, а тогда и думать не думал, что эта игра так приживется. Потом сказал, что не хочу пить за игру, которую считаю убогой, а хочу за ту далекую встречу с теми, кто навсегда вошел в мою жизнь — за Рыжего, Таньку и Ольгу за всех нас, за все, что с нами было хорошего и не очень. А Пашка сказал, чтобы я не трогал игру с кочки зрения своих семейных проблем… и больше ничего не сказал, только погрозил мне пальцем. Севка посмотрел на нас, посмотрел на Вику и вдруг заговорил о том, что все компании вроде нашей проходят периоды весны и осени. Говоря языком социологии — это Севка так выразился — так вот, говоря языком социологии, Танька с Ольгой переросли идеалы компании, я тоже перерос, а Пашка с Рыжим зациклились и цепляются за прошлое руками-ногами. Рыжий обозвал Севку форменным сухарем, которому до лампочки мужская дружба и постоянство, а Пашка вздохнул и печально посмотрел на меня. Я тоже посмотрел на него, мы поняли друг друга и под шумок выпили, а потом Пашка негромко, так, чтобы только я слышал, сказал, что Танька ему звонила и обещалась сегодня быть.

Я промолчал, потому что, в общем-то, так и предполагал.

— Сам-то не думаешь?

Я сказал, что не знаю, отвык как-то от всего этого, да и дома, сказал, трудно будет уладить. Мы стали смотреть на Вику, потом на пруд. Потом я сказал, что попробую выбраться. Пашка кивнул. Мы еще одну бутылку распили.

Тип, который надраивал «жигули», полаялся с пацанятами — те огрызались с безопасного расстояния, а самый бойкий сидел на иве и с ветки чирикал про загрязнение природной среды. Тип нехорошо склабился и показывал воробью монтировку. Кончилось тем, что эту самую монтировку увели у него из-под носа, и теперь он стоял под деревом, весь красный, и уговаривал пацанят «по-хорошему». Пацанята гроздьями висели на иве, бегали по ней как мартышками и верещали.

А Севка с Рыжим тоже сцепились — хоть за ноги растаскивай. Получалось, по-Севкиному, что все мы тут неудачники, отставной из центра народ, не добились успеха в жизни и потому, говоря языком социологии, культивируем неуспех и прочие антиобщественные проявления. Я подумал, помнится, что Севка нахватался всяких случайных мыслей, работая механиком на «Мосфильме», и прилаживает их ко всему подряд, как мартышка очки. Потому что уж больно огульно он все Чертаново зачеркнул. Как будто на той же Пресне не пьют.

— А если кому повезет, вроде Таньки, то сразу оказывается, что это были одни слова, социальная самозащита, — Севка разгорячился и перешел на личности. — Легко говорить, что тебе ничего не надо, когда тебе ничего не дадено. Никто, понимаешь, не станет хлобыстать портвейн на берегу грязной лужи, когда имеешь всякие там дачи и коньяки.

Тут Пашка восхитился и сказал, что этому Севке молоко надо давать за вредность. А у Рыжего от возмущения чуть портвейн из ушей не брызнул — он как пошел клокотать, так и пошел, причем для разгона обложил Севку с его социологией кругом и по-всякому. Потому что, говорил Рыжий, мы есть кто? Мы есть люди, и любить надо друг друга, а не дома в центре и коньяки. И то, что мы в Чертанове живем, даже к лучшему, потому как соблазну меньше, портвейну больше, стало быть, легче обретать подлинные ценности, а не цепляться за мнимые. Я подумал, конечно, что глупо как-то в литрах и километрах рассуждать о таких вещах, но ничего не сказал: пусть они с Севкой сами разбираются, кто прав, кто виноват, а нам с Пашкой самое время выпить на берегу грязной лужи.

Тип, у которого увели монтировку, ругался теперь с дядей Колей Егоровым из восьмого подъезда. Дядя Коля со свойственным ему после одиннадцати утра темпераментом говорил о законе, согласно букве которого нельзя парковать машины ближе чем в двадцати метрах от источника вод, при этом тыкал удилищем в «жигули», чтобы тип обратил внимание. Тип — лицо у него сделалось совсем брюквенное — никак не мог из-за этой удочки сосредоточиться, отгонял ее как муху и говорил, что есть источники вод, а есть сплошное недоразумение, источники всякой там инфекции и заразы, и что закон недвусмысленно разграничивает. Законы нужно знать и употреблять правильно, говорил тип, отмахиваясь от удочки, и получалось у них как в опере, когда каждый поет свое. А что тут делать с удочкой, говорил тип, начиная нервничать, так, пожалуй, только пить под ее сенью и сквернословить при детях — тут пацаны на иве дружно заверещали: «А сами! сами! сами первый матюгаться стали!» — И этот хор мальчиков привел в действие механизм общественного мнения в лице голосистых баб и Рыжего, который направился в гущу событий, ступая несколько чересчур осанисто и твердо, как «каменный гость» в известном фильме с Высоцким. Я еще успел подумать, что пацаны у нас в Чертанове растут славные, и что не может, не должно быть такого, чтобы в будущем им ничего, кроме чертановского лото, не светило, но тут Севка подозвал Вику, взглянул на меня и сказал «встали».