— Люди говорят, что товарища управделами просто-напросто не любят. Это, мол, не управделами, а восточный паша. Стоишь перед ним, а он тебя и не видит. Пока в приёмной не соберётся человек двадцать, он даже не начинает работать. Как будто меряет посетителей центнерами. Как будто всё — его вотчина: и Национальный комитет, и республика… Одним словом — паша.
— Но позвольте, — произнёс управделами Складаный, с трудом скрывая раздражение и пытаясь изобразить что-то вроде улыбки, — позвольте…
Завсектором доктор Ногель перебил его.
— Я предлагаю, — негромко, но выразительно сказал он, — спокойно и терпеливо выслушать товарища, — тут он сделал многозначительную паузу, — и отнестись ко всему самокритично.
Управделами Складаный бросил на своего начальника недоумевающий взгляд, но тотчас же уяснил директиву и переключился. Он трагически развёл руками и начал:
— Что же… скрывать нечего, ошибки были. Стараемся избавиться от буржуазных пережитков… В общем, это не всегда удаётся… Необходимо завоевать любовь и доверие граждан, понимаете… так сказать, широчайших масс…
Юноша был неприятно задет тем, что его перебили, и снова попытался поймать прерванную мысль.
— Или, например, товарищ секретарь, — щурясь, вновь заговорил он.
Секретарь Славик ожидал нападения и успел к нему психологически подготовиться. Он и глазом не моргнул, даже головы не поднял, только уголки рта у него саркастически опустились.
— Люди его боятся, — грустно произнёс юноша. — Придёшь, мол, к нему по делу и рад бываешь, если голова на плечах уцелеет. Люди — не только посетители, они, извините, ещё и люди, и у них начинается сердцебиение, когда их запугивают. Ведь учреждение — не инквизиция, правда? Вот недавно, например….
— Самокритически признаю, — горячо и очень громко заговорил вдруг секретарь Славик, — что у меня чрезмерно развитые голосовые связки, вследствие этого у некоторых чувствительных людей может создаться впечатление, будто я на них кричу. Обязуюсь с первого числа будущего месяца беседовать с посетителями вполголоса, а в случае обоснованной необходимости, — шёпотом.
Юноша хотел что-то сказать, видимо, он подумал, что. произошло какое-то недоразумение, но секретарь Славик так категорически закончил разговор, что возразить было трудно.
— Что касается этого товарища. — Он посмотрел на Антошикову, снова собрался с духом и старательно подбирал подходящее выражение, в то время как товарищ Антошикова нервно и неосторожно вертела авторучку. — Так что касается этого товарища, то… люди ведь не только люди, они ещё посетители… Прийдя сюда, они, конечно, хотят выяснить, как обстоят их дела, а уж потом… потом болтать, если можно так выразиться. Извините, но люди говорят, что у них теперь нет времени для болтовни.
Товарищ Антошикова покраснела, но ничего не ответила — это её не касается, всё равно она в мае выходит замуж, — в молодой человек продолжал.
— Я плохо разбираюсь в бухгалтерии, это верно, — предупредил он, и товарищ Гайдош сразу стал ещё меньше и незаметнее, чем был. — Но одно я знаю твёрдо: что люди не цифры, что они, если можно так выразиться, существуют не для статистики, что важны не какие-то там проценты, а труд, настроение, здоровье и счастье людей. Затем говорят, что товарищ бухгалтер всё время танцует…
Бухгалтер Гайдош изумлённо уставился на свои уже далеко не резвые ноги.
— Танцует, — продолжал юноша, — между начальством и посетителями, между начальством и подчинёнными… Только бы не затруднить своего шефа какой-нибудь работой! Только бы не сказать посетителю, что в его просьбе отказано! Он предпочитает озираться по сторонам, мило улыбаться, танцевать, выкручиваться и неопределённо мямлит: как-нибудь, когда-нибудь, в будущем, при случае всё устроится… Проходит год. А время разрешает все вопросы, не правда ли? Простите, что вы всё строчите? — вдруг обратился юноша к товарищу Ганзо, который притупил уже четвёртый, острый, как пика, карандаш, дописывая седьмую страницу блокнота. — Блокнот — не протокол допроса и не обвинительное заключение. Он должен помогать нашей памяти, а не затыкать людям рот… Ну, а что касается товарища заведующего, — без всякого трепета произнёс, наконец, юноша, как будто критиковать заведующего сектором было самым обычным делом, — товарищ заведующий, конечно, знает, что ему ставится в вину многое… хотя бы эти странные посетители…
— Говорите откровенно, — воскликнул завсектором доктор Ногель, — резко и непримиримо!
Однако голос его уже не звенел ни бодростью, ни весельем, наоборот, он скрежетал, как резко затормозивший трамваи.
Молодой человек, по-видимому, сознавал всю серьёзность того, что собирался сказать, и потому начал с общих положений:
— Конечно, товарищи, третий сектор — один из самых важных, это общеизвестно…
В маленьком зале зашумели.
— То есть как третий сектор? — растерянно спросил доктор Ногель.
Это немного смутило юношу.
— Я говорю, что третий сектор…
— Третий сектор, третий сектор! — загремел секретарь Славик во всю мощь своего голоса. — Но здесь ведь не третий сектор, а второй!
— Второй?! — прошептал юноша после бесконечной паузы и стал белее фарфоровых пепельниц, стоявших на зелёном столе. Вскочив, он бросился к двери, распахнул её, в ужасе посмотрел на красивую никелированную табличку с цифрой 128 и, схватившись за голову, в совершенном смятении пробормотал: — Извините, пожалуйста… Это ужасное недоразумение… Мне сказали, что нужно критиковать третий сектор… Прошу извинить меня, товарищи, я искренне сожалею… Как это только могло…
