Черский - [7]
Путешествие началось хорошо.
Черский исподтишка наблюдал, как ловко и уверенно вьючили лошадей якуты-погонщики, как сынишка овладевал искусством верховой езды, а Мавра
Павловна и Степан бережно переносили ящики с порохом, дробью, инструментами. Он только недовольно закусил губу, когда Генрих отговорился от работы и лег в траву.
Генрих был сыном сестры Черского и прусским подданным. Своим подданством он необычайно гордился и даже письма неизменно подписывал: «Прусский подданный Генрих Иосифов фон Дуглас».
В Петербурге Генрих так настойчиво просил Ивана Дементьевича взять его в экспедицию, что тот согласился. Он не умел и не любил отказывать людям. А Генрих хотя и дальний, но все-таки родственник. Молодой, здоровый, образованный юноша будет отличным помощником в путешествии. Так думал Черский. «Генрих еще не впрягся в работу. В нем еще не вспыхнул огонь путешествий. Ничего, разгорится в дороге».
А по небу все спешили и спешили на юг одинокие облака, а Лена гневно и гордо летела на север. Над левобережными лугами и ивняковыми зарослями переливалось знойное марево, воздух дымился таежным гнусом, озера и протоки задыхались от рыбы. Жаркая погода казалась необычной и странной для Полярного круга.
Черский ехал на крепкой якутской лошадке позади каравана. Травы почти закрывали лошадиный круп, хлестали по ногам, дышали в лицо теплым пьянящим запахом. На Черского накатывались волны цветущего кипрея. Эти цветы захватывали большие участки земли и издали казались красными бездонными протоками Лены.
Буйное половодье жизни на ленской пойме, рост и цветенье трав, даже воздух, шевелящийся и гудящий от гнуса, усиливали радостное настроение.
Это были манящие дали, распахивающиеся перед всеми путешествующими по земле.
Они ослепляют слабых своим сияньем и манят сильных к намеченной цели.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Идти дорогой незнакомой,В ночных лесах, по глыбам льда,Идти в ущельях дикой МомыИ Верхоянского хребта?Да разве каждый может это?Здесь надо патриотом быть,Героем быть и быть поэтом,Любовью к будущему жить!
Порядок во всем, точность и неизменность в работе при любых условиях. Никаких отступлений от намеченной программы, никаких поблажек ни в дороге, ни на стоянках. Это было непреложным правилом Черского.
А дел было много. Дважды на день вместе с женой Иван Дементьевич определял высоту местности, записывал температуру воздуха, вычерчивал пройденный маршрут. Охотились за зверьками и препарировали их, собирали ягель, багульник, дикую смородину, шиповник, таежные цветы.
— И скромная фауна и небогатая флора здешних мест еще плохо известны отечественной науке нашей, — говорил Черский жене. — Каждый стебелек, найденный нами, кричит о себе как о явлении, которое надо исследовать. Ты же знаешь, Мавруша, для науки нет незначительного.
Сразу же после выхода из Якутска он начал путевой дневник. На стоянках при свете костра он заносил свои впечатления от окружающего его мира. Он умел терпеливо собирать факты и на их основе строить гипотезы.
Экспедиция пересекла плоскогорье между Леной и Алданом и вошла в заболоченные леса. Наезженная тропа превратилась в еле заметную стежку, виляющую по болотам и марям. Лошади по брюхо проваливались в грязь, их развьючивали и вытаскивали веревками.
Якуты-погонщики, Черский и Степан Расторгуев выбивались из сил, разгружая и загружая вьюки. Мавра Павловна и Саша помогали как могли. И только Генрих по-прежнему увиливал от работы. Огонь путешествий не загорался в его душе. Даже свою основную обязанность препаратора он исполнял из рук вон плохо. На стоянках Генрих уходил на охоту и лупил из ружья в божий свет, как в копеечку. Возвращался с охоты с пустыми руками и заваливался спать.
Леность, манкирование своими обязанностями племянника постепенно раздражали Черского. Раздражение нарастало, обращаясь в молчаливый гнев.
На одной из стоянок Генрих принес редчайшую птицу — синего гуся и небрежно бросил около костра. Черский сначала восхитился необыкновенной добычей и поздравил Генриха. Взяв в руки птицу, он ужаснулся: голубой гусь был изрешечен дробью. Препарировать изуродованную птицу было бессмысленно.
— Что же это такое? — спросил Иван Дементьевич. — Почему так безобразно испорчена шкура?
— Я зарядил ружье двойным запасом дроби, — лениво ответил Генрих.
— Науке известно пока только то, что синий гусь существует. И водится лишь на островах Чукотского моря. У тебя было в руках крылатое чудо, а что ты сделал из чуда? Ты лишил отечественную науку…
— Я плюю на отечественную науку, — оборвал разговор Генрих.
Черский не терпел хамства. Багровая пелена гнева покрыла его лицо, губы затряслись, пальцы забарабанили по коленям. Он сорвал с носа очки и произнес медленно и гневно:
— Балбес! Какой же ты невероятный балбес! Только невежда может так говорить о науке. К сожалению, ты не только невежда, но еще и лентяй. Я ненавижу лентяев. Невежду еще можно исправить, но ленивого глупца — никогда!
— Ты ко мне придираешься, дядя! Я действительно совершил глупость, поехав в эту идиотскую экспедицию.
— Это я сделал глупость, взяв тебя в нее!
— Я считаюсь препаратором, ты же заставляешь меня делать грязную работу. Я не грузчик, не коногон, не охотник за всякой летающей и бегающей дрянью. Я пре-па-ра-тор, прошу понять! — перешел на визгливый тон Дуглас. Он говорил зло, рыжие усики быстро двигались над тонкой губой.
