Черный занавес - [16]

– Я и не добивался этого! – недовольным тоном перебил его Костя. – И вообще эти пристраивания не но мне.

– Узнаю Василия Грязнова! – вскричал Вигрдорчик и хлопнул товарища по плечу. – Ты все тот же, рыцарь печального образа. А все же на Соху виды ты имел, не отпирайся, сохнул ты по Сохе, сохнул, это факт!

Довольный каламбуром, он рассмеялся.

– Раздалась она, твоя бывшая пассия… Кушать больно любит. Только вот ума, способностей не прибавилось. Воткнули ее на студию Горького вторым режиссером… Ведь организатор она неплохой и папино имя умеет использовать по делу. Кентов у нее половина Москвы, во всех сферах. Впрочем, сам увидишь. Уже Малаховка?.. Ну вот и нам скоро выходить.

– Театр! Не говорите мне за театр, у меня от того слова несварение желудка. Слушайте сюда!

– Этот пижон – с одесской студии. Он привез свою картину про моряков на конкурс, – шепнул Валентин Косте и подлил ему в длинный узкий стакан из бутылки с виски «баллантайн». – Работает под биндюжника, а вообще, серая личность.

– Что такое театр в наши дни? – продолжал тем временем киношник из Одессы. – Это тень отца Гамлета, не больше и не меньше. Она существует лишь для того, чтоб напомнить о том, старом добром времени, давно канувшем в Лету. Но эта бледная тень-таки не имеет никакого влияния на события современности и на саму, те сезеть, действительность. Собственно говоря, театр в том виде, в каком мы его помним, был всегда кушаньем для узкого круга ценителей.

– А театр Эллады? – подбросил вопрос Вигрдорчик.

– Ха! – сказал одессит. – Вы вспомнили за такую древность… Но этот ваш коррэктив только подтверждает мою мысль, ибо опять же свободные грэки, – он так и произносил это слово, резко нажимая на оборотное «э», – эти самые афинские и прочие грэки-таки принадлежали к избранному слою. Как мне помнится, рабов на трагэдии Эсхила не приглашали. И в Риме был такой же порядок…

– А народный театр Ренессанса? – опять вклинился Валентин. – Карнавалы, ярмарочные представления, величественные действа, принятые на вооружение католической церковью?

– Так то же балаган! Я ж имею сказать, юноша, за театр в его классическом обличье, про тот, что начинается с вешалки. Время театра прошло, поскольку исчез его зритель. Толпе или, те сезеть, народу нужно хлеба и зрэлищ. Старая, как мир, истина. Ну, хлебом занимаются другие, а вот по части зрэлищ – это, будьте ласковы, ко мне. Кино, кино и еще раз кино! Вот что нужно толпе. Дайте мне голливудскую смету и не ставьте рэдакторских рогаток, и я переверну мир!

– А он и так неплох, мир наш, – проговорил Костя. – Зачем же ставить его вверх ногами?

– А вы, простите, шо цэ такэ? Звидкиля будете? – прищурившись, спросил одессит.

– Режиссер, – ответил Костя.

– И что вы поставили, режиссер? «Носорога»? «Сталеваров»? «Премию» Гельмана? А может быть, «Человека со стороны»?

– Этих пьес я не ставил.

– А что вы ставили?

– «Вишневый сад», «Сирано де Бержерак», «Десять дней, которые потрясли мир».

– Ха! А откуда вы изволите быть? С Малой Бронной? Из «Современника»? С Театра на Таганке? Или, может быть, с театра на Лубянке?

– Костик учился с нами, – вмешалась в разговор Сонечка, – потом работал в Молодежном театре, в этом, как его… На целинных землях, в общем.

– Понятно, энтузиаст и землепроходец, значит, – успокаиваясь, проговорил одессит. – В провинции оно, конечно, все по-другому смотрится… Теперь и Одесса-мама совсем окраина России.

– Костя перебирается в Москву, здесь будет работать, – добавила Сонечка.

– Ну вот и ответ на все вопросы. Собственно, и спорить было не из чего. Риба ищет где глубже, а человек – где риба! Так у меня в моей фильме один герой, капитан траулера, изъясняется – здоровая у него философия.

– А у вас она, философия эта, тоже здоровая? – спросил Костя.

– Послушайте, салага, не надо со мной заводиться… Дядя Гоша этого совсем не любит. С дядей Гошей надо ладить. И ша!

– Мальчики! Мальчики! – вскричала Сонечка Ромова. – Перестаньте спорить. Валя, налей мужчинам виски!

Режиссер повернулся к Сонечке:

– Выпить – оно, конечно, творческому человеку трэба. И знаете шо? Вот ваш папа, простите меня, дорогая хозяюшка, он знал, что толпе трэба. Он дюже хорошо разумел за массовость искусства, добрэ усекал по части наших кинских дел.

Резкий автомобильный сигнал заставил всех вздрогнуть.

– Это Кэйт! – воскликнула Сонечка. – А ведь говорил, что не сможет заехать, такой противный…

Сквозь металлические прутья ворот виднелся поставленный у обочины «вольво» бежевого цвета.

– Хау ду ю ду! – крикнула Сонечка гостю. – Гутен таг, дорогой Кэйт!

– Наше вам с кисточкой! – отозвался Кэйт, приветливо улыбаясь Соне, пожимая ей обе руки сразу и внимательно взглянув на Костю.

– Знакомьтесь. Это Костя, мой однокашник, а это Кэйт. Наш общий друг.

– Вы часто ели вместе одну и ту же кашу? – спросил Кэйт.

Соня недоуменно глянула на него.

– Вы сказали, Соня, про этого молодого человека: однокашник. И я мог думать…

Соня расхохоталась:

– Ах, вот вы о чем! Ну и шутник! Мы учились с Костей в одном институте, про таких людей говорят – однокашник…

– Еще одна идиома для моей коллекции, – сказал Кэйт. – Вы позволите мне сразу записать…