Черный замок Ольшанский - [33]

Что-то нарочитое и неуверенное было в этой заботливости. Так, наверное, жена отправляет в дорогу мужа, изменив ему или зная, что непременно изменит, что высший, непреклонный рок неотвратимо ведет ее к этому.

– Все возьму, – сказал я. – У меня список. Я – опытный командированный. И вообще… методичный старый холостяк.

– Не надо тебе больше им оставаться. Слышишь, прошу тебя. Плохо это кончается.

– Ну, конечно, кто женится – у того жизнь собачья, зато смерть человеческая, а кто нет – у того собачья смерть, зато жизнь человеческая, – неудачно пошутил я.

– При нынешних родственных чувствах и смерть не всегда бывает человеческая, – подхватила она.

– Да что с тобой?

– Плачу, – ответила она. – И над тобой. И над всеми. – И вдруг поймала в воздухе выключатель бра, нажала на него.

– Иди ко мне, – голос был хрипловатый и отчаявшийся. – Последнее наше с тобой… мгновенье… Прости меня.

В тоне ее было что-то такое, что нельзя, невозможно было сказать «нет».

* * *

Через час я провожал ее. И сколько ни убеждал ее, чтобы она осталась, сколько ни уговаривал, сколько ни говорил, что завтра сам пойду к ее мужу, она, бледная, только отрицательно качала головой.

– Не провожай меня. Ну вот, я не хотела, чтобы не было этого вечера, чтобы не вспоминал. А теперь я пойду. Я страшно устала.

Мы стояли в подъезде, и, когда в него вошел Хилинский, распечатывая пачку сигарет, она даже на мгновение не оторвалась от меня.

Хилинский, проходя мимо нас, сделал незнакомое лицо. А она, не успел он подняться и на несколько ступенек, припала к моим губам.

– Помни… Прости… Не поминай меня, пожалуйста, лихом. Прощай.

Оторвалась от меня и выбежала в дверь, под дождь, который нещадно поливал весь огромный город, все его мокрые блестящие крыши и голые деревья.

…Хилинский все еще возился с ключом, и я остановился возле него закурить.

– Печальная, – вдруг сказал он. – Горестно-печальная.

– Вам странно? – сухо спросил я.

– Немного, – ответил он. – Не мое это дело, Антон, но я думаю, что знаю людей. И… как мне кажется, она не относится к типу чувствительных. Ту-уго знает, что, как и зачем. Даже когда чулки покупает, даже когда в первый раз поцелуй дарит. Ну, это все же лучше, чем какая-то красотка, которая петуха от кур гоняет «за задиристость»… Опечаленная… Видно, что-то серьезное случилось.

– Это моя бывшая приятельница, – сказал я.

– Одобряю.

– Что бывшая?

– Нет, что приятельница.

– Мое поведение люди когда-то назвали бы предосудительным, – горько сказал я.

Я не стал объяснять почему, но он, видимо, понял.

– Себе ты это можешь простить? Тогда зачем осуждать за то же самое других? И кто имеет право осуждать?

Разговор становился чертовски неприятным. Мы оба чувствовали себя неловко. Он потому, что вмешался в чужие дела, которые его не касались. Я же потому, что, ища человеческого голоса, сочувствия в нем или хотя бы тени сочувствия, непростительно распустил язык. Божьим даром было появление в это время свежего человека, да еще с такими предметами в руках, что у всякого глаза полезли бы на лоб.

По лестнице поднимался Ксаверий-Инезилья Калаур-Лыгановский с медным ликом. Его беспощадные глаза смотрели поверх круглого щита; вооружен он был копьем со здоровенным бронзовым наконечником.

– Готово, – тихо сказал я, – достукался с пациентами. Ну, по крайней мере, не Наполеон. Еще одна, свежая мания.

– И он увидел на стене зловещий, черный призрак Деда Мороза, – сказал Лыгановский, смущенно улыбаясь, и объяснил: – Несу вот художнику. Масайские копье и щит. Аксессуары для картины. Нарисует, а за это обещал реставрировать.

– А я подумал, что, наконец, появилась новая мания, что это вы входите в роль Чомбе, – сказал я.

– Ну, что вы! Не так уж плохо идут мои дела. И не так низко я пал.

– Откуда это у вас? – спросил Хилинский.

– А вы бы зашли как-нибудь ко мне.

– Не так уж плохо идут мои дела, – с иронией повторил его слова Хилинский.

– Догадываюсь, поскольку вы еще здесь, а не в моем департаменте. А вы просто зайдите посмотреть, – сказал психиатр.

– Любопытно, – заметил я. – Прямо хоть в музей.

– А у меня и есть… почти музей. Оно все и пойдет когда-то в музей.

Бронза наконечника была покрыта такой тонкой насечкой, что я был заворожен.

– В самом деле, откуда такое чудо?

– Я, мой дорогой, медицину в Праге штудировал.

Закурил с нами.

– Чехи тогда стипендии давали… угнетенным. Украинцам, лужичанам, нам. Но работу на родине найти было нельзя… Ну и рассеялись по земному шару. Где я только не работал! И в Индии на эпидемии холеры, и в Нигерии на сонной болезни, и черт еще знает где. Приходилось быть мастером на все руки. А что поделаешь? Человек, когда умирает, знает лишь слово «лекарь», и плевать ему на такие понятия, как «фтизиолог» или «психиатр». Наконец, при многих болезнях бывают интереснейшие отклонения в психике. И мы очень плохо их знаем, очень мало ими занимались.

– И сколько же лет вы нюхали эту экзотику? – поинтересовался я.

– Хватило. Лет десять. Возвратился в тридцать восьмом году.

Погасил сигарету.

– Вот вы и зайдите как-нибудь. Не в качестве пациента, а посмотреть. Пациентами не надо.

– Самые резонные слова, которые я когда-нибудь слышал, – сказал Хилинский.