Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - [47]

Я обрадовался, когда наше молчание было прервано появлением гонца, который доложил, что в долине вот-вот появится Бохурчи с пленными татарами, на которых он наткнулся где-то в степи.

— Они остались без вождей. А Джамуха, к которому они примкнули несколько дней назад, бросил их, как собак. Они сдались в плен Бохурчи без сопротивления и желают служить тебе, хан. Мой нойон Бохурчи спрашивает: как с ними поступить?

— Татары? Смерьте их по оси высокого колеса повозки. Кто окажется ростом выше — убейте. А остальных рассейте среди моего народа. Пусть сторожат коз и овец, как наши юртовые собаки!

Гонец поспешил удалиться.

— Верни его, Кара-Чоно!

Когда я выбежал из шатра и окликнул гонца, я сказал себе: как хорошо, что он одумался. Ибо закон степи гласит: врага, сдавшегося в плен без боя и готового тебе подчиниться, не убивают! Если бы хан нарушил этот закон, это был бы первый такой случай во всей его жизни.

Гонец снова предстал перед нами. Я улыбнулся ему, словно желая сказать: на сей раз ты унесешь более добрую весть!

— Юноша, я изменяю собственный приказ, — ровным голосом проговорил хан. — Передай моему доблестному Бохурчи, что боги подарили мне сегодня самый счастливый день в моей жизни. И я не желаю запятнать его злой татарской кровью. Мерить по оси колеса будут завтра!

Стоило гонцу вновь выбежать из юрты, как я поспешил сказать:

— Меч за меч, стрела за стрелу, нож за нож — таков закон степи, Темучин. Почему же ты поднимаешь меч против тех, кто свой отбросил? Почему хочешь убить тех, кто готов жить для тебя и сражаться за тебя?

— Это татары, Кара-Чоно. Разве не они убили моего отца?

— Их отцы, Темучин.

— Татары! — вскричал хан. — Неужели не довольно того, что при упоминании их имени у меня на глаза наворачиваются слезы?

Я хотел сказать: «Нет, этого не довольно», но не осмелился и вслух проговорил только:

— Разве мы ненавидим волка только за его имя или боимся шакала, потому что имя его шакал, Темучин?

Я протянул ему узкогорлый кувшин с кумысом. Он отпил. Потом опустил руку в большую серебряную чашу с кусками вареного мяса, нащупал подходящий и бросил прямо себе в рот. С удовольствием проглотив его, огладил тыльной стороной руки бороду и сказал:

— Сколь ни глубокомысленно твое сравнение, Кара-Чоно, мое сердце ему не откроется.

Набросив на плечи шерстяную накидку, он направился к выходу из юрты.

Я спросил, дожидаться ли мне его возвращения или лечь поспать.

— Ночью, мой друг, — ответил Темучин, — над всеми нами, даже над ханами и князьями, властвуют женщины. Как же мне ответить тебе, Кара-Чоно, чтобы не соврать?

Выйдя наружу, он попал в объятия серебряных рук луны, которые повлекли его вниз по холму. Перед кибиткой Хулан потрескивал костер, бросавший отсветы на черно-желтые шкуры, похожие отсюда на выгнутую спину мертвого леопарда, лежащего в траве, мертвого или спящего — только леопарда без головы и ног.

Я присел на корточки перед входом в юрту.

У тишины есть глаза и уши. Телохранители стояли на траве, словно обратившись в камень, юрты напоминали перевернутые чаши для питья. По белесому небу ползли облака, облака-скакуны, вдруг в неверном прыжке перепрыгивавшие через луну, и облака-воины, пролетавшие мимо луны с поднятыми мечами. Над Долиной Антилоп бесшумно парила ночная птица: я не спускал с нее глаз и вместе с ней перелетал над кострами и кустарником, над озером и кибитками. И над крышей, той, из леопардовых шкур, тоже. Я раскраснелся от огня костра и от жара слов. Улетая из долины, птица взяла с собой меня, а заодно и мои мысли — крылья несли ее к Керулену над степью и лесами, пока она не достигла той каменистой высотки, с которой отец всегда видел меня возвращающимся домой.

И вот я стою перед ним в том самом синем одеянии, что я надел в день его смерти. Он обрадовался моему приходу, но опустил голову, когда услышал, зачем я здесь. Что ему было сказать? Он все сказал при жизни. И еще той ночью, прежде чем за ним пришли боги. Итак, мы молчали. Он и вообще-то был неразговорчив… Хотя мы ничего друг другу не сказали, эта ночь длилась дольше, чем десять других ночей.

Наверное, меня сморил сон. Открыв глаза, я увидел над собой лицо Темучина. Он устало улыбался. Его высокая фигура застила мне солнце.

Около полудня я поскакал вместе с ним к пленным татарам. По пути я спросил Темучина:

— Не удалось ли ночи открыть твое сердце, мой друг?

— Нет, Кара-Чоно. Потому что ночью мне явился мой отец.

— И что он тебе сказал?

— Ничего. Я увидел его в кругу хохочущих татар, которые пригласили его на пир.

Мы миновали березовый перелесок, где казнили вождей тайчиутов. Сытые стервятники вылетели навстречу нам из высокой травы и опустились на ветви самых высоких берез.

— Тебе сегодняшней ночью явился твой отец, а мне — мой, — сказал я. — Я стоял перед ним на каменистой высотке, с которой он всегда видел меня тогда, как видит и сейчас.

— И что он сказал?

— Ничего! Но я вновь услышал слова, сказанные им, когда мы с тобой и Бохурчи вернули угнанных у нас лошадей. Я тогда похвалил тебя за смелость и хитрость, а он сказал мне: «Смелостью своей он вскоре сравняется с Есугеем, и о нем заговорят повсюду под Вечным Синим Небом… Но будет ли он равен отцу мудростью своей? Или сочтет первую пришедшую на ум мысль за лучшую, не взвесив вторую и третью?» Вот что он сказал тогда, Темучин.