Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - [71]

В силу неясных мне обстоятельств публикации моих работ за последние десять лет блокируются. Я могу объяснить это только тем, что отсвет бед, которые по не зависевшим от меня причинам преследовали меня первую половину моей жизни, продолжают незримо фигурировать и сейчас. Обвинения в мой адрес сняты давно, в 1956 г. С 1959 г. по 1975 г. мои работы, хоть и с трудом, печатались, а с 1976 г. вовсе перестали, за редкими исключениями[266].

В отличие от 1960-х годов, теперь уже не гулаговское прошлое препятствовало публикациям Гумилева, а его коллеги-историки, которые (в общем-то, справедливо) продолжали отзываться о его сочинениях как о фантастике. Академия наук блокировала публикацию «Этногенеза», но в итоге могущественный покровитель Гумилева Лукьянов, занявший к тому времени должность Председателя Верховного Совета, вмешался и добился выхода этой книги в свет. Произошло это в 1989 году, одновременно с журнальной публикацией глав из «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына. Консерваторы пытались нанести ответный удар, но не преуспели. Анатолий Лукьянов рассказывал:

Я знаю, что Академия наук тормозила издательство, они обращались в ленинградские партийные органы, те мешали изданию, и поэтому мне пришлось выйти на эти партийные органы и очень жестко им сказать: «Давайте, помогайте издать книгу»… Это была главная книга, из-за которой все время были всякие столкновения[267].

Гумилева вызвали в тот год в Московский обком партии, где ему предстояло выслушать приговор своей книге. В панике он позвонил Анатолию Чистобаеву, директору Географо-экономического института при ЛГУ. Чистобаеву запомнились его слова: «Тут такое событие, меня приглашают в обком партии… Я не знаю, брать ли с собой ложку и миску»[268]. Гумилев страшился нового ареста, прикидывал, какие вещи следует взять с собой в тюрьму. «Голос его дрожал от страха», – вспоминал Чистобаев. Но ему вдруг сообщили, что книга будет опубликована. Вот это сенсация. Первый тираж – 50000 экземпляров – разлетелся мгновенно.

Экспоната

За последние два-три года своей жизни Гумилев успел дать более ста интервью самым популярным центральным газетам, по местному ленинградскому телевидению транслировались его лекции. Он дожил до публикации своих книг, но здоровье его к тому времени сильно пошатнулось. В 1990 году случился первый инсульт, после которого одна рука осталась парализованной. Его страшно злила некомпетентность советских властей перед лицом нараставшей экономической катастрофы, неспособность остановить распад СССР. В мае 1990 года «Московская правда» опубликовала интервью, в котором Гумилев прямо возложил на Бромлея ответственность за крах советской национальной политики:

Ведь именно он и сотрудники возглавляемого им Института этнографии выдвинули и защищали тезис, что этнос – явление социальное, то есть относится к числу классовых. А раз так, то в Советском Союзе никаких этносов нет, потому что нет классового разделения. Абсурд данного тезиса очевиден, но до сих пор он оказывает свое вредное влияние на теоретическую часть этнографической науки… Ведь если бы жители Помпеи знали о предстоящей вспышке Везувия, они бы не стали дожидаться гибели, а просто ушли[269].

Это яростное выступление «настолько взволновало уже серьезно больного ученого, что его состояние заметно ухудшилось»[270]. Через неделю Бромлей умер – так печально завершилась длившаяся два десятилетия распря.

А скорый распад Советского Союза подтвердит правоту не только «первичного» национализма, который виделся Льву Гумилеву, – то есть национализма как имманентной, естественной и насущной, фундаментальной, неизменной, почти, можно сказать, генетической идентичности, – но и правоту «инструменталистов» – тех, кто считал национализм «конструктом», создаваемым из соображений социального удобства или политической выгоды. Они тоже считали себя вправе торжествовать победу, ведь Советский Союз распадался не по реальным национальным границам, а по довольно-таки искусственным швам, проложенным советскими этнографами и картографами в 1920-е годы[271].

Иными словами, как утверждает ряд политологов (например, Роджерс Брубейкер), Казахстан, Украина и другие республики настаивали на выходе из СССР не потому, что ощущали себя сильным первичным этническим единством, но именно благодаря элементарному факту – той суверенности, которой их искусственно наделили. В определенных обстоятельствах (широкомасштабный экономический кризис в сочетании со страхом перед поднимающим голову русским национализмом) эта искусственная государственность переросла в реальную. Ни одна этническая группа из числа тех, кого советские этнографы обделили статусом «нации», не пыталась бунтовать против центральной власти (но позднее такую попытку предпримет Чечня).

То есть распад Советского Союза можно было понимать вовсе не как подтверждение теории Гумилева о нациях, «похороненных заживо» в СССР, а как подтверждение другой теории: национализм – прежде всего социальная сила, поддающаяся манипуляциям. Национальная политика Советского Союза вызвала к жизни новые нации, вместо того чтобы признать уже существующие. Тем не менее в глазах большинства читателей репутация Гумилева-ученого в результате краха Советского Союза укрепилась: казалось, что этим окончательно доказывается его теория национализма как имманентной, первичной, неуничтожимой силы.