Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - [59]

Но если мечтавших о демократических реформах представителей элиты поставили на место серией показательных судов и увольнений, то националистов эта гроза не затронула. При Брежневе к национализму относились не слишком благожелательно, но все же терпимо: его сочли меньшим из двух зол. По мере того как конфликт между националистически настроенной частью интеллигенции и либералами разгорался, компартия пришла к решению поддержать первых: им предоставлялась большая свобода распространять взгляды, отклонявшиеся от ортодоксальных, и даже если их наказывали, то не столь сурово. Начиналась новая советская эра, когда национализм ввели в оборот, – эпоха, которую историк Ицхак Брудный охарактеризовал как «политику посредством культуры».

Первая уступка со стороны власти по отношению к националистам датируется 1965 годом, когда группа известных националистов обратилась в Кремль с просьбой позволить им основать новую организацию, Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (звучная аббревиатура ВООПИиК). Коммунистическая партия плотно контролировала эту организацию, заявленная цель которой сводилась к сохранению и реставрации исторических памятников, преимущественно православных церквей. Но ВООПиК быстро разрослось в квазиполитическую организацию. Националисты получили от ЦК славный подарок – легальную площадку в Высокопетровском монастыре в самом центре Москвы, где они ежемесячно проводили встречи. Первый сигнал – а за ним последуют многие другие, – свидетельствующий о том, что компартия, с самого начала своей деятельности похвалявшаяся безоглядным разрывом с российским прошлым, теперь готова на него опереться.

Брежнев был человек простой. Не слишком хороший оратор, он заикался вследствие полученной на войне контузии. «Без блеска, но мудрый и простой человек», по словам Сергея Семанова, интеллектуала из группы радикальных националистов, который принимал активное участие в культурных битвах элиты 1960-1970-х между консервативными националистами и либеральными реформистами. «Он знал, что нужно делать, а делать это следовало с большой осторожностью». ВООПИиК стал ядром движения, поднимавшегося как внутри Коммунистической партии, так и за ее пределами. Ныне это движение известно как «Русская партия», оно объединило сетью взаимного влияния националистически настроенных интеллектуалов, партийных аппаратчиков и даже диссидентов и популяризовало русский национализм.

В тех монастырских сессиях ВООПИиК регулярно участвовал Гумилев, хотя, по словам Семанова, членом этой организации он формально не состоял. Семанову запомнился темперамент Льва, его склонность к спорам:

Этакий, знаете, enfant terrible… мы его все знали, все мы его очень ценили и любили… у него действительно очень плохой характер был, он со всеми ссорился, он ни с кем не мог… Вне сомнения, работы Гумилева повлияли на деятельность русских патриотов не в том смысле, что им прямо следовали, а втом, что они будили мысль, они побуждали споры… Все-таки в интеллектуальном обществе… важнее именно это, когда идея жива… Вот Гумилев таблицу умножения нарушал всячески, дважды два – пять, считал Гумилев. С ним спорили, ну как скучно: дважды два – четыре, правда? Скучно же[221].

Труды Гумилева о Центральной Азии вызывали у русских националистов неоднозначную реакцию. Большинство из них просто не могло смириться с мыслью, что у России имеется общее наследие со степными кочевниками. Триста лет националисты носились с жупелом «злых татар». Освобождение от монгольского «ига»[222] в результате Куликовской битвы (1380) Карамзин, отец российской историографии, рассматривал как рождение самостоятельной русской нации. Гумилев совпадал с ним во мнении и писал, что «на Куликово поле вышли жители разных княжеств, а вернулись они оттуда жителями единого Московского государства». Но при всех этих существенных отличиях Лев все же вполне поладил с диссидентами-националистами, вошедшими в ВООПИиК, – в общем и целом все они признавали Россию уникальной цивилизацией и естественной империей.

В исторических сочинениях Льва Гумилева немало игры фантазии, их нельзя назвать академическими в строгом смысле слова: он выдумывал и персонажей, и свидетельства, силой воображения переносил события в другое время, чтобы вписать в свой сюжет. «Подобно Гегелю, он считал: «Если нет фактов, подтверждающих мое учение, тем хуже для фактов»», – сообщал близкий знакомый Гумилева, еще один представитель правого крыла, критик и литературовед Вадим Кожинов.

После «Хунну» Гумилев опубликовал еще две книги о степных кочевниках: «Древние тюрки» и «В поисках вымышленного царства» – о монголах. В «Древних тюрках» множество тюркских правителей и военачальников всю вторую половину I тысячелетия занимались объединением разрозненных участков степи от Кореи до Византии. Книга охватывала четыре столетия, до краха Уйгурского каганата в IX веке. Об этом периоде историкам практически ничего не известно, а потому Гумилев мог не обуздывать свое воображение. Как показала уже его первая книга «Хунну», он всегда предпочитал красочные и драматические теории, даже когда имеющиеся факты можно было объяснить более умеренно и внятно, а уж когда фактов в наличии почти не оказалось, творческий процесс пошел вовсю. «Я «Тюрков» люблю больше, потому что в VI–VIII веках гораздо живее можно представить людей и события», – писал он Савицкому в 1961 году.