Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - [36]

Поляризация внутри евразийского движения усиливалась, а Трубецкой практически утратил интерес к этому движению, его влияние в сужающемся кругу ученых, бывших офицеров и агентов ГПУ под прикрытием, падало. Он понимал, что предсказанный им крах советского режима произойдет еще не скоро: «Мы работаем не в настоящем, но на отдаленное будущее». В 1927 году Трубецкой успел разочароваться в движении, как свидетельствует письмо Сувчинскому: «Когда нас упрекают в том, что у нас нет системы, а есть механическая смесь, ералаш совершенно разнородных, друг с другом не связанных идей, из которых каждый может выбирать себе подходящую, – то упреки эти справедливы»[105].

Мне же, наоборот, евразийство только мешает осуществлять мое призвание. Если бы вы только знали, каким тяжелым бременем лежит в моем сознании этот постоянный балласт евразийских обязательств, как он мешает моей научной работе… Евразийство для меня тяжелый крест, и притом совершенно без всяких компенсаций. Поймите, что в глубине души я его ненавижу и не могу не ненавидеть. Оно сломало меня, не дало мне стать тем, чем я мог бы и должен бы стать. Бросить его, уйти из него, забыть про него – было бы для меня высшим счастьем[106].

В октябре того же года он впервые поднял в письме Сувчинскому вопрос о «разводе»: пусть себе левое крыло в Париже продолжает углублять связи с Советами, а пражское правое крыло сохранит правоверное евразийство. Конфликт усугубился, когда парижская группа вздумала издавать газету «Евразия» с явно просоветским уклоном. В восьмом номере этой газеты Трубецкой опубликовал официальное письмо об «отставке».

Это означало конец движения. В январе 1929 года Савицкий встретился с Сувчинским и его союзником Львом Карсавиным. Он заявил им, что редакторская линия газеты «неприемлема и противоречит моральным принципам». Карсавин и Сувчинский оскорбились. Газета вскоре обанкротилась, но разрыв к тому времени был непоправим. Савицкий попытался вдохнуть новую жизнь в пражскую группу, но его усилия, продолжавшиеся до начала тридцатых, так и не принесли плодов.

«Мы оказались великолепными диагностами»

Заявив весной 1928 года Сувчинскому, что евразийство его «сломало», разочаровавшийся в политике Трубецкой вернулся к лингвистике и фонологии, возобновил сотрудничество с Якобсоном и Пражским кружком. Потерпевшие поражение и рассеявшиеся евразийцы пошли каждый своим путем.

В 1929 году Трубецкой и Якобсон опубликовали ряд статей, принесших им научные лавры. Для их направления в лингвистике Якобсон придумал термин «лингвистический структурализм». Попытка Трубецкого сквитаться с покойным Шахматовым – которая так и не осуществилась публично – привела его и Якобсона к одному из величайших открытий в теории лингвистики XX века. Их исследования послужат прологом к великому столкновению между «историей» и «структурой». «Структура» станет главной модой второй половины XX века, процветающей в европейских университетах; одним из главных популяризаторов структурализма был Клод Леви-Стросс[107]. Эта теория искала объяснения всему, от истории и антропологии до психоанализа, в универсальных, вне времени, законах подсознательных структур, которые прежде всего открылись лингвистам. То, что Трубецкой и Якобсон пытались сделать в области фонологии – вывести законы, управляющие отношениями между акустическими знаками, – Леви-Стросс и множество других специалистов искали в мифах, сказках, литературе, свадебных обрядах и психологии. Зачастую удавалось вывести правила и заложить основы системы там, где, казалось, царил хаос разрозненных фактов. Фонологические теории Трубецкого, по словам Леви-Стросса, сказанным примерно через двадцать лет после смерти князя, стали огромным прорывом: «Впервые гуманитарная наука сумела сформулировать необходимые отношения». Он предсказывал, что открытия Трубецкого и Якобсона «сыграют в гуманитарных науках такую же революционную роль, как атомная физика в области наук о природе»[108].

Постепенно эйфория от великого открытия улеглась и стало ясно, что структурализм хорошо работает применительно к фонемам (не всем), но перестает действовать в более широких областях литературы, психологии и фольклора. «Чем больше элементов, тем труднее работать структуралисту», – заметил Анатолий Либерман, специалист по фонологии Трубецкого. Тем не менее утопический энтузиазм русского Серебряного века, искавшего универсальные формулы человеческой природы, – тот энтузиазм, который Трубецкой и Якобсон направили в лингвистику, – еще присутствует на этом поприще: лингвистика стала предтечей других проектов, почти столь же утопических, – например, «порождающих грамматик» Ноама Хомского и когнитивной революции в психологии. Хотя многие открытия Трубецкого со временем были забыты, его фундаментальный проект – выявить необходимые связи между элементами языка – до сих пор занимает лингвистов.

Радость от такого прорыва все же не вывела Трубецкого из глубокой депрессии, которая настигла его после распада евразийского движения (для многих членов движение было не столько политической организацией, сколько психологической отдушиной). Для Трубецкого конец евразийства и укрепление власти большевиков означали вечное изгнание.