Черный тюльпан. Учитель фехтования - [10]

Именно в этот момент особенно громкие выкрики буржуа из городского ополчения, смешавшись с завываниями черни, достигли слуха обоих братьев и заставили насторожиться капитана де Тилли, служившего им единственной защитой. Этот шум, подобно волне прилива, разбившейся о тюремные стены, привлек внимание узника.

Но несмотря на угрожающие звуки, Корнелис даже не попытался осведомиться, что происходит, и не встал, чтобы выглянуть в узкое, забранное железной решеткой окно, через которое проникали свет и невнятный гул внешнего мира.

Долгие страдания так основательно притупили его чувства, что боль стала почти привычной. Он наконец с наслаждением ощутил, что его душа и разум вот-вот освободятся от телесных немочей, ему даже чудилось, будто этот разум, эта душа уже сбросили с себя иго материи и, готовясь улететь к небесам, проплывают над землей, словно облачко дыма над почти погасшим очагом.

А еще он думал о своем брате.

Разумеется, он почувствовал его приближение благодаря таинственному, ныне открытому магнетизму, тогда еще не известному науке. В то самое мгновение, когда Корнелис представил себе Яна так живо, что едва не прошептал его имя, дверь распахнулась, Ян вошел и бросился к ложу узника, протянувшего искалеченные руки, обмотанные тряпками, навстречу своему прославленному брату, которого он сумел превзойти если не благодеяниями, оказанными стране, то мерой ненависти голландцев.

Ян с нежностью поцеловал брата в лоб и осторожно уложил руки больного обратно на тюремный тюфяк.

– Корнелис, мой бедный брат, ты столько выстрадал, не так ли? – прошептал он.

– Я больше не страдаю, брат, ведь я вижу тебя.

– О, мой дорогой, бедный Корнелис, даже если тебе не больно, поверь, для меня мучение видеть тебя в таком состоянии!

– Я потому и больше думал о тебе, чем о себе. Когда они меня пытали, была минута, когда у меня единственный раз вырвалось: «Бедный брат!» Однако ты здесь, и давай забудем все это. Ты пришел за мной, не так ли?

– Да.

– Я уже здоров, только помоги мне встать, брат, тогда увидишь, как я хорошо хожу.

– Тебе не придется долго идти, друг мой. Моя карета ждет возле пруда, за спиной у кавалеристов де Тилли.

– Кавалеристов де Тилли? А они что делают там?

– Ну, есть предположение, что жители Гааги захотят посмотреть, как ты уезжаешь, – объяснил великий пенсионарий со свойственной ему печальной улыбкой. – Опасаются беспорядков.

– Беспорядков? – переспросил Корнелис, пристально всматриваясь в смущенное лицо брата. – Беспорядков?

– Да, Корнелис.

– Так вот, стало быть, что за шум я слышал, – пробормотал узник так тихо, будто говорил с самим собой. Потом, обращаясь к брату, спросил:

– Вокруг Бюйтенхофа собралась толпа?

– Верно, брат.

– Но в таком случае, чтобы попасть сюда…

– Ты о чем?

– Как они тебя пропустили?

– Как тебе известно, Корнелис, мы не пользуемся народной любовью, – с горечью произнес великий пенсионарий. – Я выбирал пустынные улочки.

– Ты прятался, Ян?

– Я хотел добраться до тебя как можно скорее, а потому действовал так, как принято в политике и в мореплавании при противном ветре: лавировал.

В это время на площади перед тюрьмой поднялся особенно яростный шум. Де Тилли снова препирался с городскими гвардейцами.

– О-хо-хо! – вздохнул Корнелис. – Спору нет, ты, Ян, великий лоцман, но не знаю, сможешь ли ты так же успешно вытащить своего брата из Бюйтенхофа при наплыве разбушевавшегося народа, как некогда провел флот Тромпа между мелей Шельды до Антверпена.

– С Божьей помощью, Корнелис, надо все же попытаться, – ответил Ян. – Но сначала мне нужно сказать тебе пару слов.

– Говори.

С площади донесся новый взрыв воплей.

– Ого! – поразился Корнелис. – Как разъярены эти люди! На кого они так обозлены – на тебя? Или на меня?

– Полагаю, на обоих. Так вот, я должен сказать тебе, брат, что помимо глупой клеветы, что возводят на нас оранжисты, они ставят нам в вину переговоры с Францией.

– Вот дурачье!

– Да, но тем не менее они упрекают нас за это.

– Однако если бы эти переговоры успешно закончились, они избавили бы их от поражений, мы бы не потеряли Рес, Орсэ, Везель, Рейнберг, французы не перешли бы через Рейн, и Голландия среди своих болот и каналов все еще могла бы считать себя непобедимой.

– Все это верно, брат, но еще более абсолютная истина заключается в том, что если бы они сейчас обнаружили нашу переписку с господином де Лувуа, мне, каким бы я ни был искусным лоцманом, уже не удалось бы спасти от крушения тот утлый челнок, что должен вывезти де Виттов за пределы Голландии. Эти письма в глазах честных людей послужили бы свидетельством того, как я люблю свою страну и сколькими личными благами пожертвовал бы во имя ее свободы и славы, но эта же корреспонденция наверняка нас погубит, попади она в руки оранжистов, наших победителей. Поэтому, дорогой мой Корнелис, я надеюсь, что ты сжег ее, прежде чем покинуть Дордрехт и отправиться за мной в Гаагу.

– Милый брат, – отвечал Корнелис, – твоя переписка с господином де Лувуа доказывает, что в последние годы у Семи Соединенных провинций не было второго столь же великого и благородного гражданина и вместе с тем такого мудрого дипломата, как ты. Я дорожу славой отечества, а тем паче твоей славой, брат мой, и поэтому я не сжег этих писем.