Черный сок - [3]

Толпа расступилась, и показался венок — бледный круг, обрамленный спиралями шепчущей лозы. Красивее я ничего в жизни не видел. Найдя пологое место, я выбрался на берег. Земля была непривычно твердой и холодной. Колени дрожали. Я принял у тетушки Май венок: тяжелый, с удушливым запахом. Из толпы протянули гирлянды.

— Ты должна помочь, — сказал я. — Мне одному не донести. И вообще Икки хочет, чтобы ты подошла.

Тетушка Май покачала головой.

— Она мне сердце пополам разрубила своим проклятым топором.

— Хочешь отплатить тем же? Ей жить осталось меньше часа!

Мы злобно глядели друг на друга, облитые светом костров, нагруженные бледными гирляндами.

— Смотри-ка, Май, а у мальчишки зубы прорезались! — крикнули из толпы.

— И правильно! — подхватил другой голос. — Для Икки это час последних радостей, Май. Если она считает, что прощание с тобой — радость, то надо…

— А нечего было нас позорить!

— Потом будешь грызть себя, — сказал первый.

— Это все равно что… — Май опустила плечи. — Ей следовало думать о семье! А не только о себе…

— Возьми цветы, Май! Не заставляй мальчишку бегать дважды. Девчонке уже недолго осталось.

— Все там будем, — тихо добавил первый голос.

Тетушка Май стояла молча. Угол ее рта задрожал и полез вниз.

Я повернулся и надел венок на голову, будто мальчик на свадьбе: гирлянда легла на спину до самой земли. Не оглядываясь, я спустился и зашагал по смоле. Волшебный фонарь продолжал светить, гася гул толпы. В ушах стоял скрип и шорох цветов, в глазах качался круг огней — там, где стояли Матушка, Дэш, Фелли, и торчала из смолы голова Икки.

Матушка, неловко опустившись на колени, о чем-то говорила с Икки. К тому времени как я подошел с цветами, сестренка уже не могла повернуть головы.

— Ах, моя малышка! Ах, милая! — запричитала у меня за спиной тетушка Май.

Я чуть было не сказал: «Поздно спохватились, тетя!» В груди булькала ярость вперемешку со страхом. Я казался себе слишком взрослым для тетиных глупостей.

— Ну вот, Икки, — улыбалась Матушка, укладывая гирлянды вокруг дочкиной головы. — Сейчас ты у нас станешь еще красивее. Тебя не будет, а цветочки останутся. Будем сюда приходить, навещать.

— Они сразу завянут, я знаю, — отвечала Икки сдавленным голосом, сквозь зубы. — Завянут от жары.

— Для тебя они всегда останутся свежими. Ты возьмешь их с собой, вместе с нашими песнями.

Я укладывал гирлянды вокруг венка на манер солнечных лучей.

— Кто здесь? Тетушка Май? — спросила Икки.

Тетушка, помогавшая мне с цветами, испуганно подняла голову.

— Тетушка, покажи, что ты принесла.

Тетушка Май протянула ей гирлянды:

— Красивые, правда? Колокольчики с Нижнего болота, шепчущая лоза от тети Патти, звездный вьюнок… Никогда бы не подумала, что обыкновенный вьюнок может быть таким красивым.

— Я бы тоже не подумала.

Мы закончили с цветами. Все легло очень хорошо: сверху венок, по бокам гирлянды, лампы сзади, полукругом, чтобы не слепить Икки глаза, а спереди просвет.

— Теперь мы будем тебя отпевать, — сказала Матушка. — Подходите по очереди, прощайтесь.

Она первая опустилась на колени, прошептала что-то Икки на ухо, поцеловала ее в лоб.

Затем и мы попрощались, один за другим. Маленький Фелли цепко обнял ее, не хотел отпускать; Икки начала плакать. Дэш торопливо нагнулся, чмокнул мокрую от слез щеку и отошел. Матушка подала мне платок, я присел, отер Икки глаза и нос — и растерялся, глядя в ее беззащитное лицо.

— У тебя здорово получается на флейте, — улыбнулась сестренка.

Мне хотелось крикнуть: «При чем здесь я, Икки! При чем здесь я…»

— Ты будешь приходить сюда? — спросила она. — Один, без остальных? Будешь играть мне?

Я кивнул, но этого было мало; я знал, что отмолчаться не получится, надо что-то сказать.

— Да, если хочешь…

— Конечно, хочу! А теперь нагнись, поцелуй меня.

Я поцеловал ее детским поцелуем, прямо в губы. Последний раз я целовал ее перед самой свадьбой: аккуратно, в щечку, и на губах остались блестки.

Поправив ей волосы, я отступил в тень.

— Деточка, куколка моя ясная! Единственная моя… — зарыдала тетушка Май.

— Ничего, тетушка, ничего, — отвечала Икки, — скоро уже закончится. Смотри, чтобы твой голос не дрожал при отпевании! Я хочу тебя слышать.

Мы выстроились в ряд: сперва Матушка с Фелли на руках, потом Дэш, потом я, потом тетушка Май. Я сосредоточился и ждал Матушкиного сигнала, стараясь не слушать причитаний тетушки Май. Все затихло; лишь бормотали огромные костры на берегу.

Мы начали с обычных детских колыбельных, затем перешли на песни-прощания, что поются перед дальней дорогой, затем на старые утешительные, слова к которым давно переиначены на неприличный или насмешливый лад. Матушка запевала, а мы подхватывали — без изысков, в унисон. Мы пели и смотрели в блестящие зрачки Икки. Ее подбородок погрузился в смолу. Ее окруженное гирляндами лицо было центром огромного цветка. Барабаны Дэша вели ритм, держали нас вместе, не давали песне оборваться. Икки закатила глаза и натужно вздохнула, пытаясь преодолеть гнет смолы. Вождь и семья Иккиного мужа приблизились к самому краю, вытянули факелы, чтобы лучше видеть, и переминались с ноги на ногу.

Когда смола стала смыкаться над лицом Икки блестящим овалом, тетушка Май сбилась и умолкла. Я пел во весь голос, чисто и внятно, пытаясь заглушить страшные звуки. Чтобы поддержать тетушку Май, я взял ее за руку, но тетушка лишь разрыдалась громче. Я зажмурился изо всех сил, до звона в ушах — и ухватился за прочную, верную нить Матушкиного голоса, и вторил ему самозабвенно — и все же не смог заглушить, все же услышал, как Икки захрипела, подзывая Матушку. Та опустилась на колени… Поднялся гул, и уже нельзя было разобрать, то ли ропщут костры, то ли зрители одобрительно гудят на берегу, то ли сестра бормочет, прощаясь с нами.